Карлос Кастанеда, книги 1-3

— Хорошо, — сказал он. — Правда, хорошо. Если у тебя нет ясной картины того, чего ты хочешь, ты можешь стать более смиренным. Давай скажем так: для твоих целей в действительности неважно, будешь ли "ты изучать растения или охоту. Ты сказал это сам. Ты интересуешься всем, что тебе кто-либо сможет сказать. Правда?

Я сказал ему так, пытаясь описать задачи антропологии, когда хотел привлечь его в качестве информатора.

Дон Хуан усмехнулся, явно осознавая свой контроль над ситуацией.

— Я охотник, — сказал он, как бы читая мои мысли. — Я очень мало оставляю случаю. Может быть, мне следует объяснить тебе, что я учился быть охотником. Я не всегда жил так, как живу сейчас. В одной из точек своей жизни я должен был измениться. Теперь я указываю тебе направление. Я веду тебя. Я знаю, что я говорю. Кто-то научил меня всему этому, я не выдумал это сам.

— Ты хочешь сказать, что у тебя был учитель, дон Хуан?

— Скажем, что некто научил меня охотится так, как я теперь хочу научить тебя, — сказал он и быстро переменил тему: — Я думаю, что охота была одним из величайших действий, которые мог выполнить человек. Все охотники были могущественными людьми, этого требовала жизнь.

Меня охватило любопытство. Уж не говорит ли он о времени, предшествующем Завоеванию? Я начал прощупывать его.

— Когда было то время, о котором ты говоришь?

— Давным-давно.

— Что означает «давным-давно»?

— Это означает давным-давно или, может быть, сейчас, сегодня. Это не имеет значения. Люди знали, что охотник является лучшим из людей. Теперь не каждый это знает. Но есть достаточное количество людей, которые это знают. Я это знаю. Однажды ты будешь знать. Понимаешь, что я имею в виду?

— Это индейцы яки думают так об охотниках? Вот что я хочу узнать.

— Не обязательно.

— А индейцы пима?

— Не все они, но некоторые.

Я назвал различные соседние племена. Я хотел подвести его к заявлению, что охота была поверьем и практикой некой особой группы людей. Но он избегал прямого ответа, поэтому я переменил тему.

— Зачем ты все это делаешь для меня, дон Хуан? — спросил я.

Он снял свою шляпу и с притворным замешательством почесал виски.

— Я делаю для тебя жест, — сказал он мягко. — Другие люди делали для тебя похожий жест; когда-нибудь ты сам сделаешь похожий жест для других. Можно сказать, что сейчас моя очередь. Однажды я обнаружил, что, если я хочу быть охотником, достойным самоуважения, я должен изменить свой образ жизни. Обычно я очень много хлюпал носом и жаловался. У меня были веские причины чувствовать себя обделенным. Я индеец, а с индейцами обращаются как с собаками. Я ничего не мог сделать, чтобы исправить такое положение. Поэтому все, что мне оставалось, это моя печаль. Но затем моя удача освободила меня и некто научил меня охотиться. И я понял, что то, как я жил, не стоило того, чтобы жить… Поэтому я изменился.

— Но я доволен своей жизнью, дон Хуан. Зачем я должен менять ее?

Он начал мурлыкать мексиканскую песню. Его голова покачивалась, следуя ее ритму.

— Как ты думаешь, мы с тобой равны? — спросил он резким голосом.

Его вопрос застал меня врасплох. Я ощутил странное гудение в ушах, как если бы он прокричал свои слова, чего на самом деле не было. Однако его голос произвел металлический звук, который отозвался у меня в ушах.

Я поковырял мизинцем в левом ухе. Мои уши все время чесались, и у меня развивалась нервная привычка потирать их изнутри мизинцами. Это движение скорее походило на дрожь руки целиком.

Дон Хуан следил за моими движениями с явной заинтересованностью.

— Ну… Равны мы?

— Конечно, мы равны, — сказал я.

В действительности я оказывал снисхождение. Я чувствовал к нему очень большое тепло, несмотря на то что временами я просто не знал, что с ним делать. И все же я держал в уголке своего сознания — хотя никогда и не сказал бы этого вслух — веру, что я, студент университета, человек цивилизованного западного мира, выше, чем индеец.

— Нет, — сказал он спокойно, — мы не равны.

— Но почему же, мы действительно равны, — запротестовал я.

— Нет, — сказал он тихим голосом, — мы не равны. Я охотник и воин, а ты паразит.

У меня отвисла челюсть. Я не мог поверить в то, что дон Хуан действительно сказал это. Я уронил записную книжку и оглушенно уставился на него, а затем, конечно, я пришел в ярость.

Он взглянул на меня спокойными и собранными глазами. Я отвел взгляд, и он начал говорить. Он четко произносил слова; они текли гладко и стремительно. Он сказал, что я паразитирую на других. Он сказал, что я сражаюсь не в своих собственных битвах, а в битвах каких-то неизвестных людей, что я не хочу приобретать знания о растениях, об охоте или о чем-либо еще и что его мир точных поступков, чувств и решений бесконечно более эффективен, чем тот разболтанный идиотизм, который я называю «моей жизнью».

После того как он замолчал, я был нем. Он говорил без агрессивности или недовольства, но с такой силой и в то же время с таким спокойствием, что я даже не сердился больше.