КАРМИН

– Ну, так послушай! Всё! Все силы земные и небесные сошлись, чтобы мы встретились. Одно только не сошлось… Я пьяный сейчас и поговорить хочу об этом. Слушай. До октября это было, за два года. Я уже не работал тогда половым. Это было, как сейчас помню, 27 июля девятьсот пятнадцатого года. Ночью перед этим была сильная гроза, я с месяц тогда мучался бессонницами и всю грозу просидел перед окном в квартире товарища на Спиридоновке. Ночью поднялся такой ветрина, что на Патриарших прудах повалило несколько деревьев. Неспроста! Днем у меня было одно дело с рабочими Хопперовского завода, пошел я пешком в Замоскворечье и назад возвращался через проклятый этот Кузнецкий мост. Остановился у пассажа, с другой стороны, сапоги почистить, закурил, гляжу – подъезжает новехонький блестящий Роллс-Ройс, чудо настоящее, и выпрыгивает оттуда мужичок в фуражке – видимо, водитель. Открывает одну дверь – выходит буржуй лет за 40, пузатый, лысеющий, ничем не примечательный; открывает вторую – выходит она, – произнеся последние слова, он устремил взгляд куда-то в пространство, - она! У нее была чудесная шелковая юбка розового цвета, которая, когда она подавалась вперед, облегала ее стройные ноги, и большая такая дамская шляпа, сейчас таких уже не носят. Она вышла из машины, закурила как-то дерзко и по-мужски без мундштука и скользнула по мне взглядом, словно я был какой-то неодушевленный предмет. Ты знаешь меня, я люблю смотреть на женщин, но в большинстве случаев смотрю на них, как на красивую клумбу и иду дальше. А тут меня поразило! И под влиянием бессонной ночи в том числе, я еле удержался на ногах. Я понял, что не могу пройти мимо нее, не могу ее упустить. Они отпустили автомобиль, прошли в табачную лавку, а потом пешком пошли до «Савоя». Я проследил и прошатался по Кузнецкому и Лубянке до ночи. Она не выходила или я ее пропустил, не знаю, но в тот день я больше ее не видел. Зачем я решил за ней следить, не знаю, и что я собирался ей сказать, тоже не знаю. Мне одного хотелось – просто смотреть.

На другой день я снова пришел к «Савою» и шлялся там полдня. Потом уже было собирался уходить – выходит! Идет одна! Одна! В ту же табачную лавку. Я под собой земли не чую. Пошел за ней, только, чтоб посмотреть. Как говорить с ней я не знал, да и что мне было говорить? Если б попалась она мне темной ночью одна на улице, то уж бы верно сговорились, а тут – нет. Проводил глазами и пошел спрашивать лавочника, может что знает. Сидел там, как сейчас помню, здоровый такой мужик с купеческой бородой, а я как будто за папиросами. «Ух, – говорю, – что это за краса тут такая заходила?». Лавочник похотливенько так заулыбался себе в бороду и говорит: «То Берта Генриховна приехали с кавалером на скачки. Часто ездиют в Москву за этим делом. А сейчас вообще многие съезжаются». Спрашиваю его: «А что же это Берта Генриховна с кавалером, не муж он ей что ли?». И он на моем вопросе еще сильней заулыбался той же улыбкой. «Никак нет, – говорит, – Берта Генриховна – женщина свободная, а с мужчинами только дружит». И ты думаешь, меня это от нее отвратило? Напротив! Разожгло еще больше! «Вот, – думаю, – какая она – продажная, грешная, а все равно мне до нее не дотянуться». Жара стояла страшная. Выпил я пива на Кузнецком и пошел еще постоять перед «Савоем». Стою и вижу вдруг выходит этот ее лысеющий франт и надиктовывает швейцару, что ему вечером на банкет подавать. Ну, – думаю, – ежели у них банкет будет, то я тут как-нибудь туда-сюда, чтоб хоть ручку у ней поцеловать. Я, ты знаешь, пролезу в любой «Савой».

Бродил весь день и только на часы смотрел. К десяти, нет, даже к одиннадцати купил папирос, каких, мне лавочник сказал, она брала, и пошел уверенно в гостиницу. На входе мне, конечно – «ша, куда прешь, рванина?». Ну и я им спокойно: «Берта Генриховна, – говорю, – меня отправила за папиросами, – и показываю пачки». Они руками развели и указали мне на ресторан. Там уже все поет и пляшет: золото, мрамор, вот такие рыбины прямо в фонтане, музыканты. Оно у меня все перед глазами так и ходит, все слилось в одно и звуки до меня доносятся будто бы из колодца. Встал я за колонну, за сердце держусь, оглядываюсь и вижу ее в компании в середине залы. Их там было человек десять, не меньше: был ее плешивый кавалер, трое в военном, несколько дам и еще двое во фраках – то князья были. «Нет, – думаю, – сейчас уходить нельзя. Бог весть, когда еще увидимся, раз она в Москве проездом». Решил я отдать ей эти проклятые папиросы и может быть поцеловать ручку, если даст. Неуверенно пошел к их столу. Ничего перед собой не вижу, только заметил, как рука этого плешивого властно лежит у нее на коленке и аж потом покрылся от злости. «Вот, – думаю, – бесстыдник, мерзавец!».