Карнавал

– Да, он писал, что в современной жизни еще остается очень много табу, но найти пример тотема почти невозможно.

– Я никогда не читал Фрейда – сказал Мафусаил, – но он действительно неправ. Любое знамя или значок – уже тотем.

Аллея заканчивалась у стадиона; за стадионом была невидимая Четырнадцатая Авеню, ведущая к центру. Все люди двигались в одном направлении.

– Они идут к стадиону? – спросила Одноклеточная.

– Да.

– Почему я раньше не замечала, что эта аллея идет чуть вниз?

– Просто человеческие реки всегда текут вниз. Аллея здесь не при чем.

– Ты прав, – сказала Одноклеточная, – всегда вниз. И чем стремительнее течение, тем круче спуск. Что бы ни говорили идеологи, историки или пророки. Посмотрим?

– Посмотрим.

Они подошли к стадиону и взобрались на решетчатую трибуну. Отсюда они могли видеть все. На поле собиралась толпа. Тишина усиливала значительность сцены.

– Смотри, – сказала Одноклеточная, – они ведут себя так, будто управляемы единым разумом. Никто не говорит, но все движутся согласованно. Ты помнишь Листа?

– Еще бы.

– Он говорил, что мы живем в протерозое, в то время, когда стали появляться первые многоклеточные. Что люди начинают объединяться в несколько сверхсуществ. Мне кажется, что он был прав. Вот на наших глазах вырастает многоклеточная пиявка.

– Точнее, две. Они будут сражаться за место в своей теплой луже. И каждая действительно движется как единый организм. Я согласен с Листом. Вся молодежная культура направлена на усреднение и объединение людей, на превращение их в толпу. Даже модой на темные очки мы обязаны не солнцу.

– А чему? – боязни собственного взгляда?

– Скорее, нежеланию быть собой – и желанию быть частью сообщества подобных себе. Наша эпоха – эпоха безликости и сообществ.

– А как же мода?

– Любая мода – это желание подражать кому-то. А что касается эпохи, то она проявляет себя во всем.

– Например?

– Например, в начертании знаков. Вспомни самоуверенную угловатость египетских иероглифов, мягкие изгибы греческих букв, средневековую жестокость готического шрифта – и восторженную безликость наших газетных полос.

– Эти люди будут убивать друг друга? – спросила Одноклеточная. – Но как же мораль? Как же заповедь «не убий»?

– Все относительно, – ответил Мафусаил, – если бы пуля могла создать свою мораль, то главной заповедью было бы «убий». Мораль пиявки ничуть не лучше.

– Я боюсь себя, – сказала Одноклеточная. – Мне нравится видеть все это. Мне хочется, чтобы они убивали друг друга. Только что я вполне могла убить старушку, которая желала мне добра. С тобой происходит то же?

– Нет. Я уже преодолел это. Придет минута, когда тебя перестанет радовать зло. Зло – это примитивный инстинкт многоклеточного.

– Разве?

– Конечно. Вспомни, что сообщения о наводнениях, катастрофах, смерчах и землетрясениях всегда радуют. Если бы это было не так, все журналисты бы умерли от голода. Люди не признаются себе в этом, но подсознательно они желают, чтобы жертв было больше.

– Не всегда.

– Всегда, если только катастрофа не касается твоего собственного сверхорганизма. Например, партии или нации. Правильно?

– Да.

– Это один из уровней борьбы за выживание, естественный отбор.

– Я недавно думала об этом, – сказала Одноклеточная, – и я не поняла, что заставляет стремиться к свету отдельного человека.

– Может быть, естественное сотрудничество? – сказал Мафусаил. – Нам ведь хорошо вместе.

Толпа у их ног уже оформилась и разделилась на две хорошо различимые части. Никто из людей, движущихся внизу, не произнес ни слова.

– И все равно мне страшно за себя, – сказала Одноклеточная, – во мне не осталось ничего своего. Во мне исчезла совесть, а осталась ненависть. И я не знаю, что мне с этим делать.

– Страдать, – ответил Мафусаил, – совесть – это хорошо дрессированная ненависть, не более.

Две толпы молча двинулись навстречу друг другу. Слышался лишь едва различимый гул.

– Как ты думаешь, мы могли бы их остановить? – спросила Одноклеточная.

– Очень просто. Для этого нужно найти нервный узел и разрушить его. Все этим руководят несколько человек.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что, что бы ни творила толпа, это всегда кому-то выгодно, – сказал Мафусаил.

– А что бы ни творил человек, это всегда кому-то мешает, – продолжила Одноклеточная. – Сейчас меня преследуют сразу несколько таких пиявок, хотя я почти ничего не совершила. Меня преследует мафия, Охрана Порядка, наверняка люди из сумасшедшего дома.

– Неужели это тебя волнует?

– Ничуть. Я могу сама расправиться с ними.

Две толпы, наконец, сошлись. Люди бились молча, был слышен только звук ударов и треск – возможно, ломающихся палок, возможно – костей. Не было ни криков, ни стонов.

– Многие погибнут? – спросила Одноклеточная.

– Скорее всего, никто. Но многие будут искалечены. Подобное происходит каждую ночь, во всех районах города, во всех городах, по всей планете. Но происходит в разных формах, и не всегда так открыто, как здесь. Люди наивно полагают, что самый страшный век истории уже почти закончился. То же самое они думали в конце любого века.