Карнавал

– Люди наивно полагают, что самый страшный век истории уже почти закончился, – медленно повторила Одноклеточная, – а что же дальше?

– Ничего нового, всего лишь войны.

– А как же политики, а как же мудрые правители государств?

– Всех мудрых правителей за последние три тысячи лет можно сосчитать на пальцах. Знаешь, почему историю можно изучать, начиная с раннего детства?

– Почему?

– Потому что дети хорошо понимают причины исторических событий и причины поступков исторических лиц – действительные причины, а не затуманенные домыслами историков. Это именно те причины, которые побуждают детей драться в песочнице. Тебе еще интересно смотреть?

– Нет.

– Тогда пойдем. Я немного провожу тебя, а потом мы расстанемся.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Но почему?

– Потому что мы никогда не поймем друг друга. На земле был всего один человек, понимавший меня. Она погибла. Очень давно.

– Я понимаю это, – сказала Одноклеточная, – у меня тоже была только одна подруга за всю жизнь. И она тоже погибла. С тех пор меня уже никто не понимал. Я знаю, что понимание – большее, что может дать один человек другому. Правда, есть люди, у которых нечего понимать, и есть такие, которых понять слишком сложно. И те, и другие несчастны; и те, и другие не знают, что они несчастны. Я часто думала, умирает ли человек навсегда, или часть его души остается жить в ком-то.

– Или в чем-то. В конце концов, для этого мы и проживаем свои жизни – чтобы не умереть навсегда. Конечно, остается. Но только часть.

– Я хочу подарить тебе это, – Одноклеточная сняла с шеи цепочку, – пусть часть меня останется с тобой.

Они спустились с трибуны и шли в сторону Четырнадцатой Авеню. Шум на стадионе усиливался, но стадион остался позади. Пахло ночным городом; ночной город, в котором нет людей, имеет совсем особенный запах. Вокруг не было никого – ночь уже отдала всю свою темноту.

Мафусаил взял цепочку в руку.

– Это дорогая вещь, – сказал он.

– Ты можешь определить это в темноте?

– Да, потому что я знаю эту цепочку и ее историю. Спасибо за подарок.

Они немного прошли молча. Воздух становился холоднее и подвижнее – порывы ветра закручивались вокруг самих себя, приподнимали в воздух беспризорные бумажки и прошлогодние листья.

– Что ты знаешь о Листе? – спросила Одноклеточная. – Слышал что-нибудь?

– Могу рассказать о нем все. В данный момент он сидит в тюрьме. Он подписал документ, который будет стоить ему десяти-двенадцати лет свободы. После выхода из тюрьмы он уже никогда не будет работать хирургом и никогда не повторит свою сумасшедшую операцию. Он никогда не станет гением и навсегда разочаруется в своей судьбы. И напрасно – судьба лучше знает, что ей требовать от людей. Он никогда не увидит свою жену и дочь. Ты ведь спасешь его дочь?

– Конечно. Но почему он ее не увидит?

– Ты сама решишь так.

– Сейчас мы расстанемся?

– Да, – сказал Мафусаил, – но я ошибся. Мы расстанемся не навсегда. 

25

Протерозой, 2 апреля. 

Утро. Мокрый мальчик привязал веревочкой кусок пласт­массы и тоскливо таскает его по лужам. Вот, наконец, он понял унылую безнадежность своего занятия, выпустил веревочку из рук и поплелся в никаком направлении с никакой целью. Проходя, он взглянул на незнакомую тетеньку, в глазах загорелся интерес и сразу погас. Тоска отступила, но лишь с тем, чтобы взять разбег и вернее запрыгнуть ему на плечи. Их глаза встретились, и Одноклеточная ощутила его тоску, как свою.

Тоска жалит неожиданно, именно тогда, когда все удается.

Она вспомнила одну из своих последних записей в дневнике, всего строчка: «Ужас – я не хочу идти домой». Та запись была сделана в пятницу, в конце рабочего дня. В тот день все складывалось прекрасно, замечательно, удачно. Удачно – и потому бессмысленно; бессмысленность спрятана под поверхностью вещей, как черная гниль под светлой картофельной кожицей. Мальчик, таскающий пластмассу по лужам. Символ пустоты бытия.

Она шагнула вперед и подняла руку. Пустое утреннее такси прошуршало мимо, но, передумав, остановилось. Одноклеточная села на переднее сиденье. Таксист включил счетчик и тронул с места, не спрашивая направления, как будто ему тоже было все равно куда ехать.

– Почему не спрашиваешь куда? – спросила Одноклеточная.

– И сама скажешь. Деньги есть?

– Хватит. Давай подальше от центра.

– Подальше – это куда?

– Куда хочешь, я хочу покататься. Я плачу, а ты катаешь.

Таксист оценивающе посмотрел на нее. Она предупредила его вопрос своим.

– Тебя как зовут, парень?

– А тебе какое дело?

– Я тебе разве не нравлюсь?

Таксист посмотрел еще более оценивающе. Он был неплохим представителем мужской породы, хотя как раз породы в нем и не хватало – только грубая и сильная привлекательность. Тело мужчины, мозг ребенка, этика питекантропа – в общем, такой как все. С таким нетрудно иметь дело.

– Другое дело, – сказал таксист, – но не думай, что заплачу. Деньги все равно возьму по счетчику.

Парень был самоуверен – до поры до времени.