Карр

— Ничего, — безжалостно скрипел голос. — Быть жалким посмешищем, пародией, уроком для других… Время не существует для нас, найдется другой, более послушный и расторопный, и пусть ты сам вырвешь себе глаза, чтобы не видеть его в блеске славы и величия, которых ты лишил себя по своей глупости и небрежению…

Да… да… я понимаю… да… — снова стонал Карр…

* * *

Как ни тягостна была та ночь, как ни вымотан и ни раздавлен был Карр этим новым знанием, внезапно обрушившимся и не оставлявшим уже никакой надежды похоронить его когда–нибудь в глубинах памяти, все понемногу стало возвращаться к прежнему. Самое странное, что боль отчаянья, невыносимая в том поистине роковом видении, почти совершенно испарилась. Как–то ему стало все равно, что он там исполнил, или не исполнил, главное, что он, похоже, более не надобен и неинтересен никому, а значит, находится в относительной безопасности. Живи теперь, Карр, как знаешь. Кстати, — подумал он, — они ведь там даже и не знают, что его теперь так зовут, и это хорошо; для них он был и остался — просто «зверь», теперь уже не нужный.

Так прошло несколько времени. Карр отдыхал, размышлял, раскладывал приобретенные знания по порядку, сочетал их так и этак, делал новые выводы, учился выражать свои мысли в новых для него понятиях и на новом языке. Одна лишь мысль, одно лишь это знание, как ни старайся, безобразно выпирало и нарушало с трудом восстановленную гармонию. Он, кто прозывается теперь Карр, был некогда избран для славы и величия, избран, чтобы извести и уничтожить этот безобразный и слабый мир, в который его направили, а он не справился со своею задачей и обречен теперь быть жалким посмешищем, изгоем, в ожидании того, кто более него, и придет вслед, чтобы совершить–таки замышленное в мрачных провалах бездны, родившей и возвысившей их обоих. И что, — замирая, думал Карр, — тогда?

Внешне же ничего не происходило. Капище перед его скалой не приходило в упадок: даже зимой, нет–нет, да забредет кто–нибудь, положить подбитую во время удачной охоты птицу. Ему все это было совершенно не нужно, и идоложертвенное растаскивали, главным образом, вороны да лисицы.

Весною возобновились огненные пляски с песнопениями. Карр заметил, что происходили они, как правило, в ночи, когда на небе светился диск полной луны. Он привык к ним, они забавляли его и продолжали приносить некоторое удовольствие. Ему пришло на ум, что люди не видели воочию того, кому поклоняются, уже довольно давно. Он поразмыслил над этим: — вероятно, нужно показаться им ненадолго, а то, как бы не забыли вовсе, — подумалось грустно. Карр понимал, что нынешнее, очень красивое с его точки зрения, тело не идет ни в какое сравнение с тем — в котором он должен был бы явиться в своей славе и блеске, но тут уж было ничего не поделать.

И вот, в самый разгар очередного, но, по–видимому, праздничного ритуала, ближе к середине лета, когда полная луна, казалось, сейчас свалится с небес и сольется с бешено рвущимся пламенем костра, сквозь которое придумали прыгать бесстрашные плясуны, он вышел из своего убежища, поднялся на задние лапы, распрямился, развернул грудь и плечи и остановился, освещенный сполохами пламени и льющимся не смотря ни на что сверху лунным светом. Люди, окружившие костер, на минуту застыли, а затем вопль ликования сотряс ночной лес, так что уснувшие вороны раскаркались и, шумно снявшись, перелетели подальше. В следующее же мгновение все повалились ниц, подняв над головой сложенные вместе ладони. Карр поколебался немного, и решил добавить впечатления — он поднял морду и когтистые передние лапы к луне, и ночной лес снова, к полному ужасу ворон, огласился раздирающим сонное его молчание ревом:

— К–а–а-а–р–р-р-р!!!

— К–а–а-а–р–р-р-р!!! — подхватили два десятка здоровенных молодых глоток; восторгу их не было предела.

Карр еще потоптался на месте и, не зная, что делать дальше, счел за лучшее скрыться в скале.

* * *

Наутро он осторожно выбрался, чтобы немного размяться, порыскать по лесам, полюбоваться видом, открывавшимся с крутого речного берега, под которым некогда начал он кровавое сотворение своей нынешней плоти, дождаться заката, облечься его багряными лучами, как чешуею… Уже уходя, он обернулся и увидел на скале сделанный, видимо, второпях выхваченным из кострища углем рисунок — огромный черный, не то волк, не то человек с кривыми когтистыми лапами поднял морду к висящей над ним, также угольно–черной луне.

— Ну, вот, — горько сказал Карр вслух, — вот и образ Зверя теперь у них есть…

* * *

Так прошел не один десяток лет. Давно состарились и умерли те, кто первый раз пришел со своими, ненужными ему дарами к заветной скале. Дети их детей, уже взрослые, говорили: «Это было тогда, когда в наших краях объявился Карр», и всем было ясно, что речь идет о стародавней старине.