Карр

На прощанье он махнул когтистой лапой и будто что–то швырнул в небо, отчего оно сначала на миг посерело, затем стало затягиваться сперва редкими, потом все более густыми и тяжелыми тучами, и разразилось, наконец, такой бурей с ливнем и градом, бушевавшей кряду несколько суток, что старики много десятилетий спустя еще приговаривали: «Да-а, такой бури не бывало с тех пор, как Карр покинул наши края». Уже никто и не помнил, почему.

* * *

Удивительная река Времени знала лишь одно дело, но зато знала его крепко. Прошли века. Теперь уж давно сгинули последние, кто еще помнил и почитал Карра, и даже детей их и внуков не стало в той земле, и даже память о них изгладилась понемногу. Было их племя, и поклонилось Зверю, и не стало их; так что задуманное в темных пределах, бесконечно от них далеких и чуждых, до некоторой степени исполнилось.

Леса, широко и беспечно владевшие тем краем, поизвелись, поредели. Новые племена населили их, палили под пашни и пастбища, насыпали холмы, отводили воду из рек. Зазмеились овраги. Изменилась земля, почти стала неузнаваема. Высокий берег реки пообвалился, поосыпался, когда отошел от нее лес, да и сама река обмелела, не удержала свою силу и красоту, питая целую сеть рукотворных каналов и орошая окрестные поля. Слабым, чуть слышным стало дыхание ее и шепот, которым медленно и печально называла она в тихие лунные ночи имена давно живших здесь и сгинувших товарищей ее — чтобы совсем не забылись они, не изгладились, как узоры, оставленные птицами и улитками на песчаной отмели, которую лижет неустанно холодными и равнодушными языками вода Времени. Страшная, черная пустошь опоганенной некогда земли исчезла из виду, как–то спряталась в остатках непроходимых чащоб; кое–кто еще помнил, что хоронится она где–то там, далёко, за буреломами и обычными, живыми топями, но найти ее не мог уже никто. Да никто и не искал.

Скала на бывшей опушке бывшего леса, с двумя, скоро заплывшими зеленью пятнами гари — будто смежились веки черных бешеных глаз, яростно глядевших в равнодушное небо — долго еще держалась, тоже зарастая лишайником и камнеломкой; только и она не выдержала, выветрилась, приняла в себя за века пару страшных ударов молний, понемногу рассыпалась, расползлась, потонула в жадной по весне почве, укрылась зеленью, как покрывалом вечного забвения.

В продолжение всего этого времени о Карре не было нигде ни слуху, ни духу.

* * *

Отцы и учители, мыслю: «что есть ад?»

Рассуждаю так: «страдание о том,

что нельзя уже более любить.»

Ф. М. Достоевский,

«Братья Карамазовы», том II

Далеко к югу от тех краев, вокруг огромного, как море, однако пресного озера и зима помягче, и лето подольше. Леса там стоят густые, пышные, больше лиственные, не найти в них ни царственных, но мрачных гигантов–елей, обвешанных пасмами лишайников, ни белых жердин тщедушных берез, чуть толще стебля травы. Всё дубравы — спасенье и отдохновение от горячего солнца летом, да восторг и упоение для глаза осенью; луга, орешники — забава и больные животы для ребятишек, вновь луга, вновь дубравы… Только сосны, надменные в своем постоянстве, где бы ни объявились, точно древняя высшая древесная раса, держатся вместе и поодаль, выбирая для себя почву посуше, с песочком, да и тянут бочками свежую благодатную влагу, проливая ее с высоты волнами волшебного аромата, но уж и не оставляя более никому, не давая расположиться и поселиться рядом.