Карр

И вот, пришла засуха. Шесть раз подряд лето выдавалось жарким, осень сухой, зима — малоснежной, вёсны — все как одна дружными, бурными, сметавшими скудный снежный запас в три дня, не давая хотя бы ему напоить промерзшую землю. Первый год природа как бы даже радовалась такому обстоятельству — зелень, которая раньше едва успевала выгнаться из земли, да раскрыть скромные северные свои цветки, пораздалась, попышнела на жарком солнышке — однако уже на следующий год листья стали жухнуть и валиться с дерев еще до осени, трава вырастала сухая и колкая, будто нарочно не давая себя сжевать многочисленной копытной животине. Начался понемногу падеж. К концу второго лета начали тлеть, а затем и огнем гореть высохшие до дна торфяные болота, да так уже и не гасли совсем круглый год. Ветер стал жестким и горячим летом и безжалостно морозным, колючим зимой. Даже сам воздух, казалось, более не в силах был наполнить и напоить иссохшие живые легкие… Словом, невмоготу стало зверью, да и людишкам — не лучше. Сушь. Голод.

Карр, который в силу своего естества этого всего не замечал года три, стал, тем не менее, тревожиться: что–то повисло в воздухе такое, что стало вдруг каждый день напоминать ему видение его провалившейся миссии. На вечном фоне мыслей окружающих его тварей, к которому он уже успел привыкнуть, древнее «ЖРАТЬ!» стало возвышаться все более и более, превращаясь мало–помалу в крик жалости и отчаянья. Хуже всего было то, что и мысли людей, собиравшихся у его капища, со временем почти совершенно потонули всё в той же надрывно звенящей мольбе.

Шли месяцы. Их ритуальные песнопения становились все более сумрачными, исступленными, теряя постепенно свою былую странную красоту; на исхудавших лицах все яснее проступали знаки безумия и одержимости; пляска стала дикой и изуверской. На жертвеннике все чаще стала появляться жестоко растерзанная, драгоценная в эту голодную пору скотина. Карру это было все равно, однако странно тревожило.

И вот настала ночь, когда привели — и принесли — детей.

Кто–то из малышей орал, когда его укладывали на плоскую вершину жертвенной колоды с желобками для стока крови, кто–то тихо спал и сопел до самого конца, пока острый жертвенный нож не перерезал беззащитное тщедушное горлышко, и густая от недостатка влаги кровь не выплескивалась волною на уже скользкую от нее поверхность. Те, что постарше, прежде чем самим взойти на жертвенник, сухими и горящими глазами, с ненавистью, как чудилось Карру, смотрели на серую равнодушную поверхность скалы с его изображением, освещаемым сполохами пламени ритуального костра.

«Зачем они это делают?!» — не мог понять Карр. «Они, что — полагают, мне это зачем–то нужно? Я, что, буду ЖРАТЬ их дурно пахнущую и в любом случае ненужную мне плоть? или — тем более — плоть их детенышей? или пить их кровь?». «Что за нелепость», — удивлялся он и ловил себя на том, что начинает в чем–то понимать темных владык своих, задумавших его неудавшуюся миссию с ее конечной целью — извести этот род с лица земли, так чтобы даже духу его не осталось. Все это до такой степени оскорбляло его эстетическое чувство и нарушало сложившуюся, как ему уже казалось, гармонию, что он был готов даже появиться перед ними и собственными когтями растерзать, а затем попросту обратить в прах вообще всех до единого. Останавливало его лишь то, что такой его ответ — как он понимал — только укрепит людей в этом их странном заблуждении.

«Или, — продолжал размышлять он, пытаясь найти хоть какое–то, пусть абсурдное, объяснение действиям людей, продолжающих бессмысленно обрывать ими же самими зачатые жизни, — они полагают, что я, возбудившись от этого зрелища или зарядившись от него какой–то неведомой силой, соберу облака и пролью на них этот проклятый дождь? Но я бы и так мог это сделать, обрати я внимание и задумайся о причинах происходящего беспорядка раньше. Или же это они пытаются убедить самих себя, что они такие страшно могучие, раз могут творить подобные вещи, и природа убоится их и выдаст желаемое?»

«Или же, — вдруг подумал он, и сразу стал ощущать что–то вроде холода внутри, — они меня винят в том, что происходит, и так хотят показать мне, что готовы на все, чтобы… — он остановился, — чтобы я убрался отсюда и оставил их в покое?..»

Пока он размышлял таким образом, страшный ритуал завершился, и на опушке не осталось ни одной живой души; только несколько трупиков вокруг жертвенника и на нем мешали забыть о происходившем тут часом ранее; даже кровь успела уже впитаться в иссохшую и оттого жадно глотавшую ее землю, и слабый ее голос совсем стал неслышен. Было совершенно тихо, как никогда, даже во время бедствий, не бывает в лесу.

…Утром Карр вышел наружу, не торопясь, обратил в прах скорченные, уже совсем окоченевшие трупики — ему показалось неприятной мысль, что их растащит оголодавшее зверьё, — одним взглядом испепелил древний жертвенник, отчего на земле образовалась черная, выгоревшая до золы на локоть вглубь плешь, и навсегда покинул те края.