Карр

Молодой человек, произнесший только что именно эти самые слова и получивший утвердительный ответ радостно блеснувших из–под опущенных с полагающейся скромностью ресниц глаз, а также раскрасневшихся — трубку прикуривай — щек, выдающих, что скромность–то — напускная (вот, ужо–тко пойдет она сегодня с тобой! — ужо–тко покажет, каковы они в деле, скромницы–то!)… да, так вот — был он, конечно, вне себя от счастья. Тоже, кстати, привилегия, редко доступная среднему или уж, тем более, старшему поколению.

От дома возлюбленной своей отправился молодой человек сперва к себе домой, через две улицы — переобуться (не топтать же целый–то день обувку новую, на ярмарке купленную и для визита к девушке надетую — снашивается!), голубей на радостях погонять, посвистеть; после, не удовлетворившись этим, решил он прогуляться за каменоломню, в конец долины, где она уже лощиною поднимается и теряется в летней зелени. А, — проветрить и остудить в лесной прохладе отчего–то — ух! — взмокшие шею и грудь, да собрать непременный букетик к вечеру, да и, вообще, дела там найдутся — сыном лесника он был. Путь, конечно, неблизкий, так ведь и ноги–то молодые, скорые; да и не привыкать ему было даже по два раза в день бегать туда–сюда, когда отец, например, ходил за лесом смотреть — обед ему отнести, то–се.

* * *

Уже поднявшись с пыльной дороги, тянущейся через всю долину, в прохладу и зеленый — со свету показалось: полумрак — лощины, ведущей теперь некруто вверх, к подошвам старых, самых старых, вероятно, в округе дубов, он почувствовал будто что–то изменилось с тех пор, как был он здесь в последний раз: странное, терпеливо напряженное ожидание разлилось в воздухе, среди разлапистых ветвей орешника — которым по большей части и заросла вся лощина — обвилось вокруг них невидимой паутинкою, отчего те стали удивительно покойны, задумчивы; казалось, ни один ветерок не смеет потревожить их сосредоточенное ожидание чего–то, совершенно неведомого в здешних краях.

Он двинулся дальше по тропинке меж этих, словно пребывающих в странном тягучем сне, ветвей, готовый ко всяким, как ему казалось, неожиданностям; он — сын лесника, сам выросший в лесу, знал в нем каждую былинку и с детства умел почувствовать малейшую перемену настроения леса, малейшую опасность для него, или от него. Но сейчас он ничего не чувствовал, кроме удивления и этого странного ожидания; он тряхнул головой, сбрасывая начавшее охватывать уже и его самого оцепенение, и перестал думать о нем.

Вернувшись мыслями к своему делу, он стал размышлять и представлять, как пройдет сегодняшнее свидание. Он уже достаточно остыл и успокоился; бешеная радость и восторг, охватившие все его существо утром, после долгого пути под палящим солнцем в дорожной пыли, после прохлады леса и этого — вновь мелькнула мысль — странного, разлитого в воздухе и ветвях будто предчувствия, сменились покойной, только чуть волнующей радостью: вот он — красивый, в лучшем своем платье, подходит к возлюбленной, дарит ей цветы… Цветы! — он же тут с этими глупостями совсем забыл о них! Он торопливо стал собирать букет — в согласии со своими представлениями о прекрасном — попестрее и побольше. Он безжалостно рвал еще, казалось, влажные в глубине купальницы, неосторожно выглянувшие своими яично–желтыми головками на грань лесной тени и солнца, и равнодушно проходил мимо и даже наступал порою случайно на волшебные ночные фиалки, бескорыстно расточающие свой аромат в сумраке затесавшихся и сюда, на юг, невысоких елочек. Он присовокуплял к желтым купальницам такой же точно желтый лютик, не видя между ними никакой разницы для дела составления букета любимой девушке. Туда же шел и громадный голубой лесной колокольчик, и крошечные розовые гвоздички, случайно пригревшиеся на маленькой полянке у самого верха лощины, уже совсем вблизи древней дубравы.

Поднявшись, он критически осмотрел получившийся цветочный салат и остался им очень доволен. «Он ей понравится! — умиленно думал он, — Не может не понравиться — он же такой красивый!» Чуть ли не родившись в лесу, двадцать своих неполных лет проведя в нем и на окрестных лугах, где каждая травка, каждый крошечный цветок, если приглядеться, были истинным живым чудом, созерцая эти чудеса почти каждый день, он привык к ним, и не мог по–настоящему оценить, и не знал, что нужно делать со всей этой красотой; попадая к нему в руки, как и вообще в руки людей, она блекла, терялась, начинала казаться жалкой и от этого вяла, умирала. Вот и этот, собранный им безо всякого смысла, безо всякого представления о гармонии, «букет», был бы, в конце концов, поставлен на комод, в стеклянную вазу, столь же нелепую; спустя короткое время увял бы, вода бы протухла, а он продолжал бы еще стоять в ней, умирая окончательно; наконец, высох бы совершенно и, в зависимости от того, насколько ленива прислуга, был бы выброшен на помойку, или остался бы стоять в сухой уже, грязной вазе на комоде, покрываясь пылью и невесомой паутиной хоть до скончания времен…