Карр

Чад и шум окружили его, чувства его раздвоились: бессмертному нездешнему существу эта обыкновенная для места, где много людей едят, пьют и галдят, атмосфера была скорее неприятна, но для измученного и усталого от свалившихся на него испытаний голодного человека — привычна, желанна, а в ту пору — жизненно необходима. Впрочем, удерживалась она недолго — пока он спускался по еще трем скрипящим деревянным ступенькам в общий зал трактира, его заметили; шум, как–то вдруг сломавшись, стих, и даже чад, все делавший расплывчатым на уровне глаз и уж совсем скрывавший низкий потолок, стал, казалось, медленно рассеиваться.

В воцарившемся наконец полном молчании подошел он к занятому еще минуту назад, но теперь волшебным образом оказавшемуся свободным столу, и тяжело уселся на единственный стоящий возле табурет — остальные два валялись, опрокинутые в явной спешке. Из–за его спины, привычно склонившись, показался хозяин — если бы не некоторая, присущая всем тамошним жителям — трактирщикам в особенности — грузность, можно было бы сказать, что он дрожит как лист; даже полные щеки его, цветом обыкновенно походившие на вареную свеклу, были теперь почти бледны и заметно тряслись. Карр внимательно следил, как добывает у себя из кармана несколько металлических кругляков, как произносит какие–то слова, из которых понял только «всего» и «побольше»; хозяин, напротив, все понял, казалось, прекрасно, потому что уже через несколько минут на столе появилась дымящаяся человеческая еда, кружка и кувшин с какой–то жидкостью. Карр не мог знать, что общая стоимость принесенного чуть ли не втрое превышала уплаченную трактирщику сумму: тот, умудренный опытом, знал, что потеряет в сто раз больше, начнись какое–нибудь безобразие, которое, как он опять–таки понимал, медленно готовится, сгущаясь из тяжелой, враждебной тишины и косых взглядов, бросаемых на его нового посетителя.

Человек стал есть. Карр вопреки своему обыкновению не стал наблюдать — он съежился где–то в самом дальнем уголке их общего сознания и впал в задумчивость.

Дождавшись, пока человек насытится — спустя некоторое время (довольно малое: оголодав, тот ел жадно и быстро) — Карр вновь стал укутывать постепенно его уже совсем ослабевшее от пережитого и покорное, как сонный ребенок, сознание пеленой милосердного забвения, сковывая так, чтобы оставить лишь некоторую свободу, чтобы более походил он на живого человека, чем на механическую куклу. Наконец он решил, что должное равновесие между ними достигнуто: Карр встал из–за стола, твердым неторопливым шагом поднялся по скрипнувшим ступенькам и вышел вон.

Уже совсем стемнело. Пройдя несколько вперед по необыкновенно для здешних мест прямому переулку, он скорее почувствовал, чем увидел, выскользнувшие вслед ему тени. Карр горько усмехнулся и замедлил шаги. Человек временно прекратил свое существование. По переулку двигалось древнее нездешнее существо, не имевшее даже земного имени, и не нуждавшееся ни в глазах, чтобы видеть, ни в ушах, чтобы слышать. Почувствовав, что тяжелая, окованная железом дубинка уже готова опуститься на его голову, он устало — в который раз — шагнул из реки Времени и остановился в стороне.

…Минуту он созерцал растянувшуюся от самых дверей трактира процессию: вот — он сам; вслед за ним — его несостоявшиеся убийцы; снова он сам, уже почувствовавший их за своею спиной; снова они, крадущиеся за ним, как им кажется, ловко, но на самом деле неуклюже, неумело — обычные жители обычного людского, не то маленького города, не то — большого поселка, движимые всего лишь страхом перед ним, неведомым — тем, что они никак не могут понять; и еще — обидою, что страх этот лишает их воли, решимости противостоять ему и покончить с ним открыто, лицом к лицу, глаза — в глаза… Вот, наконец — самый, вероятно, отчаянный из них, опускающий на его голову дубинку: если бы она, движимая привычной к тяжелой физической работе рукою, достигла цели, голова его неизбежно разлетелась бы от удара, как глиняный горшок…