Карр

Отца не было, он с ночи ушел в лес и, вероятно, даже не знал о произошедших событиях. Младшая сестра тихо играла в какую–то сложную игру в глубине внутреннего дворика, малочисленная прислуга, почуяв его, попряталась кто куда еще когда он стоял в переулке, напротив. В нескольких шагах перед ним, растерянно остановившись, и глядя на него широкими от ужаса глазами, стояла только обо всем уже знавшая мать. Он ожидал повторения вчерашней сцены, или скорее — сегодняшней, на входе в город, но, тем не менее, повинуясь безотчетному человеческому порыву, подошел к ней и неожиданно для никогда не делавшего так Карра стал перед ней на колени. Она было отпрянула; но затем положила руки ему на плечи, стала гладить его волосы, лицо, его трижды проклятые, ненавидимые уже им самим глаза:

— Сыночек мой, — все повторяла она, — мальчик мой, бедный мой мальчик…

Карр понял, что если сейчас же, немедленно, он не погасит сознание человеческого существа, тело и разум которого занял, не погасит его полностью, не скует бесчувственным сном мертвой материи, камня — человеческое сердце его разорвется, волна еще не виданной им ни здесь, ни даже по ту сторону его здешнего бытия безрассудной и сметающей все на своем, не разбираемом ею, пути силы поднимется и затопит его навсегда; разум его, выйдя из–под контроля, взорвется новой чудовищной черной звездой и истребит навсегда не только себя, но и самого, неуязвимого во всех других случаях Карра. Во всех других, — мелькнуло у него в мыслях, — но не в этом, нет.

Однако и что–то иное, не имеющее ничего общего с простым страхом исчезновения из ткани бытия, поднималось в нем. Карр представил, что должен испытывать сейчас этот несчастный, как он уже понимал, мальчик, если сознает, что с ним произошло и происходит, если вот прямо сейчас он это поймет — и содрогнулся, и сделал ранее для себя странное — стал изнутри успокаивать человека, как испугавшуюся лошадь, баюкать его, как проснувшегося от страшного сна ребенка: — Не волнуйся, милый, не бойся, это всего лишь сон: вся жизнь, и прошлая и будущая — всего лишь сон, не плачь, успокойся, усни… — и человек поверил, рассудок его смежил уже затрепетавшие было вежды, предпочел погрузиться в безумие спасительной сейчас лжи, навсегда расставшись с чудовищной, противоестественной правдой выпавшего ему жребия.

Мать все стояла, бессильно прикрыв сухие бесслезные глаза, уже ничего не говоря, только губы ее чуть еще шевелились, возможно, произнося слова молитвы. Карр понял, что ему лучше уйти прямо сейчас и навсегда. Он лишь не смог сдержать любопытства и подошел ко все игравшей невдалеке и, казалось, не обращавшей никакого внимания на происходящее младшей сестре. Приглядевшись, он понял, что игра ее изображала похороны, она укладывала в маленькую деревянную коробку тряпичную куклу и закапывала ее в песок; затем, изобразив, как могла, положенную скорбь, прочитав также что–то вроде молитвы, выкапывала, и все начиналось сызнова. Карр заметил, что глаза у куклы сделаны из больших, иссиня–черных бусин. За те несколько минут, что он провел рядом с ней, девочка так и не подняла на него взгляда, казалось — даже не заметила, увлеченная своею жутковатой игрой.

Он уже прикрывал калитку, готовясь уйти, как снова услышал тихий спокойный голос матери:

— Спасибо тебе, — проговорила она ему в спину, — кто бы ты ни был…

Карр быстро зашагал прочь.

* * *

Таково было страшное и окончательное постижение им слов человеческого языка: «любовь», «милосердие» и — «благодарность».

* * *

Устремившись скорым поначалу шагом и скоро затерявшись в проулках, местами просто перетекавших друг в друга, а местами — ветвящихся, Карр почувствовал вдруг необычную, незнакомую ему раньше усталость: ноги уже не были налиты прежней силой и подрагивали, он шел все медленнее, снизу поднималось какое–то гложущее чувство, похожее на боль; наконец Карр понял, что человек попросту голоден — древняя, глубоко укоренившаяся внутри потребность ЖРАТЬ, свойственная — вспомнил он — всякому живому существу в этом мире, постепенно пробивалась снизу, подмывая даже поставленные — из впервые пережитого им сострадания — плотины сна и забвения, даже заслоняя тот ужас, который им вместе, хотя и по–разному, пришлось пройти за последние сутки. Карр понял, что должен немедля накормить это, почти утратившее разум существо, иначе оно потеряет и свою, теперь уже жалкую, жизнь — мысль об этом после всего пережитого была для него невыносима. Но как это сделать — Карр не знал.

Ему пришлось вновь отпустить немного узы, связывающие человеческое существо, надеясь, что если не разум, то хотя бы инстинкт и память подскажут ему, что нужно делать. Он не ошибся. Стопы его направились к ближайшему угловому дому, освещенному гаснущим уже к тому времени вечерним светом; к какой–то двери — к ней еще вели несколько спускающихся чуть вниз ступенек.

Он отворил дверь и вошел.