Карта Птолемея

Работа с кинооператором очерка «Судья» меня многому научила[9]. Ход процесса в зале суда как бы написан камерой целыми фразами с уже расставленными «знаками препинания». То же можно сказать и о другом эпизоде – осмотре судом места происшествия. Неожиданно крупными хлопьями повалил снег, так что и здесь оператор мог пользоваться белыми «многоточиями». Вообще нам везло на «белое». Белые стены, белый снег, белые туманы по утрам, когда снимали на натуре.

Выделяя в данном случае операторскую работу, я нисколько не умаляю роль сценария или режиссуры. Работали мы сообща. Я думаю о другом: как это важно, приступая к съемке человека, найти с самого начала наиболее органичный для показа его деятельности киноязык. И хорошо, если в первоначальной драматургической основе учитывается и звук.

Во время перезаписи, когда все звуки сводятся на одну пленку, пришлось долго искать объединяющий ритм. И думай я об этом раньше, некоторые кадры снял бы более продолжительными.

Отчасти выручила тишина.

Приглушили, например, речь прокурора на кадрах с матерью подсудимого и судьей – и сразу появилась затаенность дыхания, возникла напряженность и кадры стали восприниматься более длинными. После последнего слова подсудимого пытались дать музыку (для «художественности») на кадрах – двери совещательной комнаты и крупный план жены шофера. Получилось неудачно, сократилось время ожидания приговора, возник преждевременный спад. Тогда мы убрали музыку, убрали даже шумы зала. Дали полную тишину. И эта полная тишина перед приговором и абсолютная неподвижность в изображении стали высшей точкой судебного процесса и всего кинорассказа, пиком душевных движений. Тишина как бы объединяла зрителей в кинозале с женой шофера в суде. По одну сторону – она и все зрители, по другую – судья в совещательной комнате. Музыка же как бы передвигала эту черту в… фильм. Получалось: по одну сторону – зрители, по другую – экран со всей своей условностью. Короче говоря, музыка в данном случае и разрушала документальность, и вносила псевдохудожественность.

В документальном фильме надо, видимо, очень осторожно пользоваться музыкой, особенно когда на экране подлинные чувства людей. Может быть, ее следует вводить только после того, как мы «насытились» изображением, успели вжиться в него, поверить в абсолютную подлинность происходящего на экране, только как избыток чувств – именно избыток, а не сопровождение.

Звук! В конечном итоге фильм обретает жизнь, когда изображение, слово, шумы и музыка создают единый ритм со своими пульсациями и дыханием – нормальным, убыстренным, прерывистым или полной затаенностью дыхания, как это бывает у человека.

Интуиция

Я – под впечатлением только что просмотренного документального киноочерка, который потрясает возможностью невозможного, силой человеческого духа.

Пожилой человек вместе с ребятами убирает сено. Налетает дождик, гремит гром. Ребята бегут прятаться в сарай. Пожилой человек не бежит. Он идет. Мы видим его со спины, на плече у затылка поблескивают зубцы вил. Кто-то из ребят настраивает транзистор, блеснувшая антенна ловит в эфире веселую мелодию. Крупным планом – лицо пожилого человека, скуластое, угловатое, и надпись: «Учитель истории Арнольд Цирулис, ученики Джукстской средней школы в фильме „Живой“». Титры исчезают, и, пока гремит гром и льет дождик, учитель вспоминает, как в такой вот летний день в начале войны он в этих местах бежал из-под расстрела. Единственный из ста семидесяти девяти. Фашисты – не немцы, а свои же, доморощенные, – цепочкой подвели их к свежевырытой яме у опушки леса, и началось…

Дождик прошел. Гром затих. Слышен только стук дятла в лесу. Пока сено под солнцем обсыхает, учитель подводит ребят к той опушке леса. Мальчики идут по мокрой дороге в обнимку. Учитель говорит: «Вот так мы шли тогда, только в затылок друг другу». И в цепочку, став в затылок друг другу, положив на плечи руки и согнувшись, они так проходят небольшой кусок дороги, как тогда… И учитель рассказывает, о чем думал, идя на расстрел.

До войны он работал лесником и почему-то всегда верил, что в трудную минуту лес его спасет. Их вели… Он чувствовал плечами дрожь в руках товарища и думал: «Почему люди так покорны под дулами?.. Страшно?.. Надо преодолевать страх… Надо бежать! Надо бежать! Надо бежать!» Не один он так думал. Кто-то вырвался, побежал, но был убит наповал. Спасения не было, а он все-таки не переставал думать: «Надо бежать! Надо бежать! Надо только все точно рассчитать!» И в момент, когда каратели перезаряжали винтовки, он, уже стоя на краю рва, заметил в шеренге убийц интервал побольше: двое как-то отошли на шаг от остальных. «Бежать!» – приказал он себе и ринулся вперед.