Картахена

Мой бывший помощник проверил имя, написанное на обложке книги, и выяснилось, что автор давным-давно умер от передоза. То есть к нам приехал английский призрак, про которого известно только то, что его невеста подожгла часовню Святого Андрея. Это случилось в мае девяносто девятого, и сама она чудом там не сгорела.

Я пришлю тебе эту книгу, падре, сам я не читал, но велел сержанту пролистать, и это все, что Джузеппино сумел оттуда вытащить. Однако мне и этого хватило! Именно тогда, в девяносто девятом, разорился траянский порт, через год закрылась маслодавильня, а еще через два червь пожрал оливки. В две тысячи пятом мы стали беднейшим углом провинции, уцелели только лимоны в Арпино, но за несколько лет от плантаций ничего не осталось.

Знаю, что ты скажешь. Кощунственные предположения. Но это ведь не мистика, а голые факты, против которых даже у иезуитов нет оружия. Апостол не требовал жертвы, девчонка уцелела, а все остальное, включая реликварий, вспыхнуло, как смоляной факел, окуталось черным дымом и пропало. После этого все и началось. Шесть деревень опустели разом, будто бильярдный стол в конце партии, только наши шары были не в лузах, а в помойной канаве!

Мы затеяли это дело с восстановлением часовни, когда поняли, что беды начались после пожара, и это правда, но кое в чем мы ошибались. Дело не в туристах, которые больше не ездят в Траяно, и не в разгневанном святом, лишившемся прибежища. Дело в непринятой жертве. И не тычь мне в глаза моим язычеством, сам знаю.

flautistа_libico

Стоит завести себе новый блог, как начинаешь скучать по предыдущему. И по себе, двадцатитрехлетней. Но нет, обратной дороги не будет. Вирджиния не хочет быть забитой Джиджи, которую без особых разговоров нагибают над раковиной в умывалке, не хочет быть душной Виргой, а хочет быть прекрасной Виви. Мечтой сержанта и деревенского жестянщика.

С тех пор как я стала жить в собственном доме (пусть только с десяти вечера до семи утра), молоточки в моих висках перестали стучать, и все изменилось. В моем «Бриатико» столько пластилина, что хватит вылепить новую жизнь. Для этого нужно проснуться на рассвете в одной из спален (летом я ночую в разных, а зимой в докторской — там есть камин), поводить пальцем по ребристым обойным соцветиям, прошлепать босиком по плиточному полу, спуститься по усыпанной кипарисовыми шишками лестнице к смотровой площадке и постоять там, глядя на пустые пляжи с оспинами от вечерних костров, слушая, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья, и Виви распускается во мне, будто водяная лилия.

Правда, с тех пор как писатель Фиддл сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле напротив почтовых окон). Уже заходил на почту два раза! Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры в отеле считали его романистом, кто-то даже видел его книгу в магазине. Помню, как по вечерам он притворялся, что играет на пианино. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу. У него дар, а у меня ад.

Я прочитала его роман. Одолжила в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла пакет из страховой конторы, пришлось выгрести все прошлогодние залежи. Там она и лежала, эта «Паола», и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт. Я увидела имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.

Что ж, роман оказался фонтаном без воды. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.

Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого автора, будто голову к римской статуе времен Империи. Головы на статуях были съемные, очень удобно. Зарезали императора — за ночь специальные люди обежали все площади и головы памятникам поменяли.

Говорят, в те времена была куча мастеров, делающих только головы.

Маркус. Воскресенье

В реальности пылают пожары, обугливаются кости молодых женщин, льется кровь стариков, и людей заживо бросают в соль, чтобы она их задушила. В финалах, которые пишу я, ломаются балки и бьется стекло — и только-то! Маркус поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток, чуть не захлебнувшись теплой пеной, сунул бутылку в пакет и быстрым шагом отправился догонять процессию.

Итак, весной две тысячи восьмого Пеникелла потерял в «Бриатико» и брата, и сына. Неудивительно, что он желает холму зарасти молочаем, а господским хоромам — рассыпаться и вечно оставаться в руинах. И что же, никто не догадывался о том, что нелюдимый клошар, а вовсе не лукавые греки разорил деревенскую жизнь? Похоже, местный нотариус не одну драхму сунул за щеку, пообещав хранить молчание. И хранил его честно восемь лет. До тех пор, пока Пеникелле не понадобился мотор.