Картахена

— Признавайся, и тебе ничего не будет, да? — Она мотнула головой, на ходу сбросив капюшон, и неубранные волосы вывалились оттуда, будто груда тлеющих углей. — В интернате я слышала это каждый божий день. Сто раз прочитай «Ах, сожалею за мои злости», и тебе ничего не будет.

— Слушай, это честная сделка. Ты узнаешь то, что изменит твою жизнь. А мне нужен финал истории, — сказал Маркус, но его заглушил клаксон, длинный и непривычно настойчивый.

— Это мой автобус. — Она сняла темные очки и подняла на него глаза. Серая радужка, зеленый зрачок, будто пятнышко окислившейся меди.

— Ты вроде хотела сесть на неапольский?

Дождь превратился в ливень, вода потекла ему за шиворот. Однажды обе деревни смоет в океан, подумал он, вместе с их церквями, домами и скарбом. Останутся только кладбищенские ангелы из ноздреватого известняка. И еще «Бриатико» на вершине — недоступный поношению, недостижимый, как миф.

— Ненавижу тебя. Оставь меня в покое. — Вирга надвинула капюшон поглубже, забрала у него сумку и пошла на станцию.

Со стороны деревни донеслось гудение колокола, за ним послышалось жестяное звяканье вьетрийской церквушки, всегда опаздывающее на пару минут. Вирга поднялась на первую ступеньку и протянула водителю билет.

Десять часов, подумал Маркус, глядя на непроницаемые стекла автобуса. В гавани зажигаются огни, дождь полощет катера и рыбацкие тартаны. Старик, наверное, стоит на носу своей лодки и смотрит на дом, белеющий на вершине холма, будто флаг перемирия. Он ждет, когда золотистый огонек замелькает по комнатам. Когда мертвая Стефания явится в спальню и ляжет на кровать.

Автобус захлопнул двери и выехал со стоянки. Маркус спустился по виа Ненци на площадь и пошел вдоль набережной к мотелю. В гавани не было ни души, похоже, начиналась настоящая буря: вода в лагуне внезапно стала черной, как полоса горячего асфальта, несколько кипарисов на набережной разом согнулись и распростерлись по ветру. Дождь был не похож на тот, что шел здесь всю пасхальную неделю, он был зимний, темный, сплошной, захлебывающийся от северного ветра. И разверзошася вси источницы бездны, вот на что он был похож.

flautistа_libico

Страх — такая штука, которая живет в крови, будто вирус. То есть она все время там есть, просто вылезает наружу, стоит тебе чуть-чуть ослабеть. Я уже давно ничего не боюсь, в моей крови растворен крепчайший антибиотик. Odio называется. Для хорошей, качественной odio нужно время, она созревает, как инжир, выворачиваясь нутряными зернышками. Хорошая odio всегда с тобой, от нее мерзнет переносица и закладывает уши, чистая холодная odio хранит мир от распада и хаоса. Не хуже фреона в холодильнике.

В интернате у нас был учитель (пегий худющий старикан), помешанный на Индии, который вместо чтения классиков занимался с нами всякой ерундой. Он рассказывал притчи, приносил картинки с золочеными богинями и снимки барельефов со слипшимися каменными фигурками. Картинки эти у него воровали и употребляли по вечерам вместо фотографий актрис и страниц из мужских журналов. Старик не возражал и приносил новые. Мы прозвали его Сердце Мышонка из-за одной притчи про непреодолимый страх, которая всему классу понравилась. Уже не помню, в чем там дело было.

Сегодня я последний раз смотрела на свой дом на холме. Я оставляю его, а вместе с ним оставляю страх, ненависть и сердце мышонка. Я сниму свою карту со стены почтовой конторы, сложу ее вчетверо и положу на дно дорожной сумки. Больше взять на память ничего не удастся. Со вчерашнего дня потайной вход в «Бриатико» заложен камнями, а калитка наглухо заколочена.

Я жила здесь шесть лет, с тех пор как устроилась на почту в Траяно. Мне нужны были эти прохладные безмолвные часы, что я проводила в пустых коридорах, пустых комнатах, даже в пустом баре, где все еще стоит рояль, запакованный в пластик. Я приносила сыр и вино, в сумерках мы с домом обедали на огромной кухне, сияющей ледяными пластинами духовок. Посуды на кухне почти не осталось (уезжая, администратор продал два ящика тарелок в деревенские траттории), но рубиновые стаканы уцелели.

Единственная вещь, которую я вынесла из этого дома, была бабкина карта, найденная в кабинете управляющего, она стояла за шкафом, свернутая в рулон. Я взяла ее себе и повесила в почтовой конторе, чтобы каждое утро смотреть на отпечаток маминого пальца. И думать о том, что пятнышко от малинового варенья (то есть подделка, надувательство, обольщение), в сущности, дало мне надежду, а правда, которую я узнала позднее, оставила меня равнодушной.

Время от времени я спала на кровати с балдахином, обнаруженной в апартаментах доктора. Доктор покинул «Бриатико» последним, он запер ворота и отдал ключи муниципальному клерку в бархатном пиджаке, который приехал из деревни на велосипеде.