Картина ожидания

Ох, взыграло ретивое у Охотника! Но ни слова не ответил он Лебеди… а она лицом потемнела вдруг, словно сердце о несчастье провещилось.

Выхватил Охотник кнут-самобой, хлестнул жену по белым плечам:

- Была ты Лебедью-птицею, стань теперь кобылицею!

Только вымолвил слово злокозненное, глядь - перед ним стоит лошадь - белая, без единой темной волосиночки. Покосилась она глазом огненным, прочь от него было бросилась, да скакать со двора ей некуда: крепко заперты ворота тесовые. Жалко ржет она, мечет ископыть, а Охотник молвит слово крепкое:

- Ты умей, жена, мужа слушаться!

Хлестнул ее второй раз - вообразилась она вновь женой Охотниковой. Брал он ее перышки белые, вырывал из лебединых крыл:

- Ты кудесы свои позабудь навек! Нам они тут вовсе не надобны. Бабья справа - кичка рогатая, да понева, да рубаха вышитая. Пусть летают птицы в поднебесье - ты навек к земле будь прикована.

Отнимал он у жены платье лебединое, сжигал его в жарком огне, в глубоком топил колодезе. Ну а кнут обернулся скопою-птицею, сел на плечо Охотнику.

Письмо второе. Автор - Настасье.

Настасья, ты извини, что я опять вмешиваюсь в твои дела, но ведь нельзя же так!!! Пойми наконец: ты и все эти соавторы, Наденька и проч. - вы существуете как бы в разных мирах. У каждого мира - свои безусловные ценности, свои понятия об Истине. Понять и принять тебе - их, им - тебя невозможно, немыслимо. Но надо же как-то существовать. И сосуществовать. Я понимаю, тяжело, иногда невыносимо - убедиться, что людей отделяет от тебя плотное поле их личных, а значит - бесспорных для каждого мнений, привычек, убеждений, но это так… Да знала бы ты, сколько раз я сама в кровь разбивалась об эти «колпаки»! Их не протаешь, как ночь, теплом своего тела. Их может расплавить только дружба. Нежность. Любовь! Но боже мой, почему же, едва сойдет первый приступ эйфории чувств, снова мы стараемся залечить, заштопать, завулканизировать трещины, вновь восстановить нашу независимость? Точнее, замкнутость. Одно время, знаешь, мне здорово помогал такой способ: когда на меня лаяла продавщица, позорила в автобусе тетка, которую я нечаянно толкнула, унижали на работе, упиваясь моей вынужденной сдержанностью, - я стискивала зубы, смотрела и думала: «Прости, прости их. Не сердись. Они бедные, их надо жалеть, им плохо - и потому они хотят, чтобы было плохо всем. Страдание ведь разменная монета».

Конечно, долго на такой терпимости не просуществуешь. Главное, чтобы душа светилась. Это помогает жалеть и прощать померкших. Этот свет дает Любовь. Поняла?

Ну, заболталась я. Давай-ка вставай, вставай!

Полежав безжизненно какое-то время, Настасья привстала, отряхнулась, приняла было привычный заносчивый вид, но не сдержала-таки болезненного стона:

- Ох!

- Чего изволите? - отозвался тот, словно только и ждал.

- Ох, да помоги же мне!

- Да что я? Судьба, знать, твоя такая.

- Ну, покличь мне Судьбу.

Благо редакция была пуста - Судьба тут же и явилась, но не одна, а с какой-то седой старухой с мутным взором. Обе держали в руках веретена-самопрялки, но если с веретена Судьбы ровно стекала прочная золотистая нить, то у другой пряхи нить получилась то слишком толстая, остистая, то хиленькая, неровная - вот-вот оборвется!

- Судьба-матушка! - взмолилась Настасья. - Помоги! Стою день-деньской на ветру Тоски, а он в лицо бьет, до крови сечет!

- А ты поплачь, голубонька, - сердобольно посоветовала Судьба, не прекращая прясть. - Плачучи и кровь смоешь, и печали утолишь.