Картина ожидания

Настасья еле передвигала ноги, радуясь каждой заминке: толчее на улицах, красноглазым светофорам, вывескам, которые отвлекали ее внимание. Из-за угла донеслось жаркое дыхание универмага, и Настасья охотно свернула, очень обрадовавшись, что надо, оказывается, непременно купить кружево на новый воротничок для дочери. А Трафарет никуда ведь не уйдет, верно?

Она бродила по этажам и отделам, купила кружево, приценилась к ненужным ей туфлям, померила платье, хоть оно было слишком дорогим и явно маловатым, и опять, опять обошла все прилавки, вот только здесь, где продавались зеркала, она еще не была, а сколько зеркал, и до чего же все разные - большие и маленькие, овальные и круглые, прямоугольные, в рамках и без рамок, то в тяжелых оковах, то в обрамлении каких-то никелированных трубок. А вот какая красивая оправа: резное темное дерево, словно бы потускневшее от времени, и само стекло не блестит пустотой, а мягко мерцает.

Настасья остановилась перед ним и вдруг тяжело задумалась, глядя на свое отражение. Какой бледный, утомленный лоб, печальные глаза, померкший рот… И все ее годы, все месяцы и даже дни написаны на лице.

Настасья смотрела на себя огорченно, словно на хорошо знакомую внезапно заболевшую женщину, и неслышно увещевала: «Ну что ты, ну что ты так! Ну посмотри, какие у тебя широкие брови, и большие глаза, и длинные ресницы…» Постепенно отражение слегка оживилось: разгладились морщинки у глаз, на губы легла тихая улыбка. Настасья одобрительно кивнула, поправила челку - и увидела, что в зеркале рядом с ней отразился какой-то мужчина.

Был он высок, сероглаз и светловолос, тоже не очень-то весел - с серьезной внимательностью смотрел из зеркала на Настасью. И под этим словно бы знакомым взглядом Настасью вдруг задела крылом мимолетная мысль: обернуться хоть булавкой, хоть в ворот воткнуться этому человеку, только бы с ним…

Настасья, смутившись, еще какое-то время выдерживала его светлый взор, потом, чувствуя жар в лице, опустила глаза - да и ахнула. Казалось, неизвестный облачей в легкое облако! Секунду Настасья смотрела на белый свет, исходящий от его одеяния, потом резко повернулась.

Рядом никого не оказалось! Некому было отражаться вместе с нею!

Вздохнула не то облегченно, не то разочарованно и, решив, что пора все-таки идти, нечаянно заглянула в зеркало вновь.

О-о… Неизвестный никуда не исчез! Он смотрел из темноватой глубины на Настасью, и ту словно ножом резануло по сердцу: ее… ее собственное отражение склонило голову на плечо этого человека, а он обнял стоящую рядом с ним женщину за плечи. Близ него Настасьино отражение налилось красотой, будто яблоко - спелостью.

Рассмеялось сердце от непонятного счастья, но тут же Настасья испуганно схватилась за голову. Голова на месте, на своих плечах, на чужие не склонена…

Настасья невольно попятилась и тут заметила, что она… то есть та, в зеркале… успела сменить черную шубу и мохнатую шапку на такой же белый, словно бы пернатый наряд, как у Светлого. Они стояли, уж совсем тесно прижавшись друг к другу, все так же серьезно, сосредоточенно глядя из темноты отдаленья на Настасью, но та чувствовала, что они видят вовсе не ее, а только себя, только двоих себя в целом мире.

- Женщина, сколько можно выбирать?! - Продавщица подошла незаметно и с профессиональной неприязнью смотрела на Настасью. - Упаковать? Это, что ли? - Икнула пальцем в зеркало и тут же издала истерический визг: - Ой, мамочки! Стащили зеркало!

И впрямь. В той деревянной рамке, словно бы потемневшей от времени, оказалось теперь вставленным не чудесное стекло, а холст, на котором в три цвета - белый, серый и голубой - были изображены лебеди, летящие так близко друг к другу, что чудилось, будто у них на двоих всего лишь два крыла.

…И опять день сменяется вечером, ночь зовет за собой утро ясное. И гуляет по небу солнышко, и плетут венки созвездия, месяц светлый в синеве купается, омывается восходами-закатами…

Охотник за женкой приглядывает, шагу в сторону не дает шагнуть. Невеселой живет Лебедь Белая, ни с кем словом она не обмолвится, без привету глядит, без радости, беседует только с тремя сестрами: Зорькой, Вечеркой да Полуночкой:

- Ох, жила я, горя не ведала, летала в чистом поле лебедушкой. Да на что ж я извела силу вещую? На что променяла вольную волюшку да широкий размах моих белых крыл?

Молчат Зорька, Вечерка, Полуночка - не утешить им жену Охотника. А сам-то день ото дня суровеет: обнесла пред ним жену скопа-наветница!

Миновало так лето красное, засвистали над землей дни осенние, понесли гуси дождь на крылах, снег понесли белые лебеди. Вот увидела женка Охотникова белокрылые стаи в поднебесье, на крыльцо высокое выбежала, сама горько плачет, приговаривает:

- Ох вы, лебеди мои белые, дайте мне, горемычной, перышко, улечу я в страны далекие!

Отвечает стая с высоты:

- Вслед за нами другие летят - уж дадут тебе белое перышко!

Опять появились быстрокрылые, опять просит жена Охотника:

- Ох вы, лебеди мои белые, дайте мне, горемычной, перышко, улечу я в страны далекие!

Отвечает стая пернатая: