Картина ожидания

- Иногда мне кажется, что я отгуляла уже всеми дорожками в мире, - угрюмо отвечаю. Не ради поддержания разговора, нет! Лицо горит, губы сохнут от испуганного ожидания. Она ведь просто так не приходит. Куда еще задумала бросить меня?

Посмеивается:

- Тешить плоть - или душу утешать? Дурочка! Душа твоя спит мертвым сном. А когда ты мечешься - это она мечется во сне. Но ничего. Я ее разбужу.

- Опомнись! Я столько раз ломала ногти на твоих неумолимых плечах. И при этом ты уверяешь, что моя душа еще спит. Не значит ли это, что ее уж не разбудить?

- Любимый тобою поэт говорит, что дно вымерших водоемов иногда вдруг вспарывают плавники рыб, которые долго искали и нашли наконец свое море. Если даже тени мечутся в поисках призраков, то неужели ты не веришь в неизбежность встречи людей, которые созданы друг для друга? Бог расточителен, конечно, но иногда и он отмеряет точно, капля в каплю.

- Любовь! - горько смеюсь я. - А ты не ошибешься? Я ведь доверчивая. Чуть подтает лед - верю, что весна, а это только оттепель. И - достаюсь в добычу твоей сестрице.

А Кручина между тем чувствует себя как дома. Ей-богу, не вижу, почему бы ей не чувствовать себя так именно в моем доме!

Мы следуем за ней - и вот уже сидим на кухне, доходит до экстаза кофейник, а в руки Кручине спорхнула с антресолей моя старая блажь далеких лет, пыльная гитара с порванной первой струной, которую кто-то из сердобольных гостей заменил леской. И, чуть кося расплывшимся от вечных слез оком, Кручина заводит с убогой лихостью:

Но и в самом легком дне,
Самом тихом, незаметном,
Смерть, как зернышки на дне,
Светит блеском разноцветным.
В рощу, в поле, в свежий сад
Злей хвоща и молочая.
Проникает острый яд,
Сердце тайно обжигая.

Словно кто-то за кустом,

За сараем, за буфетом
Держит перстень над вином
С монограммой и секретом.
Как черна его спина!
Как блестит на перстне солнце!
Но без этого зерна
Вкус не тот, вино не пьется.

И, переведя дух, Кручина вопрошает сестру:

- Что нахмурой сидишь? Стихи не по нраву?

- Не по нраву.

(Мне тоже).

- Ну так пой свои!

- Смешно петь мои в таком обличье. Разве вытянешь, когда горло сдавлено кружевом, а на плечи кафельные стены легли? «Зна-ать, сули-ил, сулил мне рок с моги-илой…» - Да, не тянется, рвется голос Любви.

- Сыграем в буриме! - вдруг развеселилась Кручина. - Подбери-ка рифму к имени моей сестрицы! Морковь, свекровь, бровь, изготовь, новь, покров, улов, церковь… Нету рифмы. Одна только есть к слову «любовь» - кровь.

Я говорю недобро, потому что отравила-таки она меня своим бутафорским ядом:

- Уж ладно - сестра твоя, но ты-то чего рядишься? Ты-то что на чужом языке плачешь?

- А кто из вас сейчас страдает в рубище и веригах, умерщвляя тело для души, привычку - для любви? - вскидывается она. - Плачете, а слезинки мизинчиком с ресниц собираете, чтоб кожа не прокисла? Горе с краской не водится!

Любовь долго молчит, наконец поднимается:

- Ну, надо бежать.

- Погоди, я ей на прощанье еще спою. - Блестят черные нейлоновые коленки Кручины, на которых лежит гитара. И аккомпанемент-то блям-блям, и леска всхлипывает, а сама, зараза, смотрит так, будто признается: я о тебе все знаю, от меня ты не уйдешь.

Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком -
Одно уплывает; одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.

Что вечного нету, что чистого нету.

Пошел я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.

Господи, кто это сегодняшний день сглазил, что он такой горький! А эта… довешивает уже на ходу:

Когда я не плачу, когда не рыдаю,
Мне кажется - я наяву умираю…

Любовь бросает мне прощальный взгляд - многообещающий взгляд! А Кручина хватает за подбородок - вроде ласково, но ее острый ноготь больно вонзается в кожу:

- Я тебя еще навещу, голубушка! Еще споем!

След ее ногтя не затянется много-много дней.

Письмо пятое. Настасья - автору.