Картина ожидания

Думаю, не раз каждый грешил в своей жизни и потяжелее, было бы, в чем каяться, но я сейчас вспоминал только это, пока сидел и точил слезы над худенькими плечиками чужой девочки. Плакал я по себе…

А кто еще меня пожалеет? Некому. И когда еще задуматься, исполниться к себе жалости? Некогда!

Какою жизнью я живу? Захлопотанный, затурканный клерк, а вовсе не вольная птица, какими принято считать журналистов. Своим борзым перышком я свожу к общему знаменателю потребности и привычки других людей, втихомолку гордясь, что сам-то никогда не впишусь в среднестатистические прокрустовы ложа. И ратую между тем за их удобство и мягкость - для всех, кроме себя. Героям моих очерков жить свободно, сытно, тепло, они поддерживают все указы и не давятся в очередях. И тогда, вернувшись из той далекой деревни, я рассказал только про колхозников, которые с одинаковым энтузиазмом лелеют хлебные злаки - и ростки родной культуры. И все же я иногда завидую монстрам, срывающимся с моего пера. Я принуждаю их быть счастливыми, а сам…

Ну вот, давно пора мне сдаться на милость победителя, то есть победительницы, и признать: ты опять взяла верх! Снова мысли мои замкнулись на тебя. Что бы я ни делал сегодня: бежал ли по пустым улицам, бродил среди незнакомцев, даже сторожил ли спящую девочку - я думал о тебе, безумец, допустив на мгновение, что вдруг и ты окажешься в этом пестротканом сборище, я увижу тебя, пусть даже твой непроницаемый взор отбросит меня прочь. Видишь, я уже ни на что не надеюсь. Как ненавижу я твою вытянутую от заносчивости шею, опущенные глаза - смирение твое паче жесточайшей гордыни! - и эту твою походку, которая не то манит, не то отвергает. Твои письма я берегу, нет, не перечитываю их, они замурованы среди старых журналов, да и зачем перечитывать: свет мой, душа моя, томлюсь по тебе день и ночь, целую твое сердце - я знаю наизусть эти слова, но сколько раз и кому ты успела их повторить, не затрудняясь поиском новых, ведь слаще и не найти?!

Где ты сейчас и с кем? Явись ко мне дьявол, предложи обмен - в тот же миг вошел бы в пещь огненну, только бы…

Я вскочил. Стул упал. Мария шевельнулась.

Я стоял над ней, старый дурак, едва ли не кулаком утирая слезы. Скупые мужские? Черта с два!

Злое воображение втыкало иглы мне в мозг. Где там представлять ее мирно дремлющей у телевизора! Видишь буйство крови в двух телах…

Мария приподняла голову, дремотно взглянула на меня, и тут… Нет, я уже не владел собою, одно это может оправдать меня.

Я схватил девочку за руку и ощутил странное, мгновенно возникшее родство наших пальцев… рук… душ… Все, что знал я, чем маялся и от чего горел, словно бы устремилось от сердца к кончикам пальцев, непостижимым образом переливаясь в пальцы Марии, поднимаясь по ее руке к ее сердцу.

Глаза Марии подернулись слезой. Я крепче сжал ее пальцы.

- Мария. - Я постарался, чтобы голос мой звучал так же торжественно, заклинающе, как у Анны. - Послушай.

Взгляд прояснился. Она смотрела, будто ожидала какого-то небесного сигнала.

- Ты знаешь… Наталью? Ты видишь ее?

И самому-то мне это имя вдруг показалось неизвестным, на что же я рассчитывал, называя его?

- Да. Я ви-жу, - не очень внятно выговорила девочка, и этот шепот вовсе опьянил меня. Значит, и впрямь доступно ей некое чудесное видение! И я воспользуюсь им, не могу не воспользоваться! Заломило лоб. Чудилось, если пригляжусь, буду видеть и я.

- Где она? Она одна?

Мария судорожно вздохнула несколько раз. Мне бы отдернуть руку! Но я не мог. Бесы любовного томления терзали меня.

- Одна?

Голова девочки запрокинулась.

- Не-ет…

Нет… Конечно. Боже, стоило ли пытать этого ребенка, чтобы услышать то, о чем я знал и без нее!

Внезапным сквозняком ударило мне в спину. Я оглянулся.

Дверь распахнулась, на пороге стояла Анна, позади - какой-то немолодой, суроволикий человек, за ним угадывалась остальная компания.

Я замер, все еще цепляясь за руку Марии, глядя на ее мать, почему-то сразу догадавшись, что этот незнакомец и есть Аким, отец девочки, сцена же с его отсутствием, ревностью, допросом Марии - не что иное, как фарс. Зачем?!

- Нет, не фарс. Испытание, - ответила моим бессвязным мыслям Анна. Голос ее привел меня в чувство и умерил гневный блеск в глазах Акима. - Мы испытывали, сможешь ли ты так пожалеть этого ребенка, чтобы ради нее забыть о своей неумолчной боли. Ты видел, до какого состояния дошла она, выведывая отца. И все-таки передал ей и свое отчаяние.

- Я не мог, не мог… - глухо пробормотал я.

- Да мы и не виним тебя, - сказал Аким так же мягко и снисходительно, как говорила Анна. - Но это значит, что и мы не сможем взять тебя с собой.

- Меня? Куда?! - Казалось бы, первым моим побуждением должно было быть изумление, однако я…

О небо, сколько уж перемешалось и стран, и времен, и народов. Бедная моя мать, бедный отец, бедная я. Ну что же, таково Предназначение. И я уже знаю, что совсем скоро, у источника, где опущу я свой водонос, невидимо благовестит мне светлый и крылатый: «Радуйся, обрадованная, господь с тобою!»