Карты четырех царств.

— Я достойна фамильного клинка, Ан? — выдохнула Ана, шаря в темной воде, слишком мелкой, слишком затхлой…

Рукоять сама прыгнула в ладонь, теплая и удобная. Ана хищно улыбнулась, рванула добычу из мраморной чаши — будто из ножен! Лезвие со свистом сделало круг, срубая ненавистную юбку и превращая останки корсета — в нелепый, растянутый стальными спицами во все стороны круг ткани на талии. Сама юбка растопырилась на полу поверженным чудищем.

Ана прыжком выскользнула из плена бального наряда, сразу метнулась через сад и — дотянулась, успела: дернула Гэла назад-вбок, убрав шею поэта из-под росчерка наемничьей сабли.

Влажная рукоять грелась в руке, и кончики волос Аны грелись, потрескивали серебряными искрами. Блок, выпад, косой рубящий удар — и толстая, налитая мышцами наёмничья рука брякнулась на тропинку, продолжая сжимать саблю. Ана метнулась мимо калеки, рассмеялась, хлестко раздавая оплеухи и смещая бой подальше от Гэла.

Рослый наемник, оказавшийся за спиной Аны, сунулся было душить, уже локоть завел под горло — и завизжал, нанизавшись на корсетный прут. Растопыренный обрубок юбки хрустнул, окончательно встал дыбом… Ана пропустила мимо бока широкий тесак и срезала кисть руки, держащей его.

Шаг, два веерных движения, перебор кончиками пальцев по коже — у раненных надо срочно перекрыть кровотечение, так научила Нома! Еще один танцующий шаг мимо однорукого наемника, скорчившегося в траве. На миг Ана поймала его взгляд, очень внятно поняла состояние: затравленное, прямо-таки кроличье.

И вот рука Аны, поставленная плоско, замерла, касаясь кадыка главного в банде — он остался в бою позади прочих, с фонарем и ключами.

— Замерли, — велела Ана.

В саду сделалось тихо. То ли никто не смел дышать, то ли пока не мог? Фигуры застыли, словно каменные. Все глаза с тупым ужасом щурились, едва осиливая сумрак и не смея верить: эта тощая, полураздетая девчонка — смерть ходячая! Ана толкнула кадык кончиками пальцев. Наемник икнул и заметно посинел.

— Дыши, — разрешила Ана. Чуть помолчала, ожидая, пока сказанное дойдет до сознания врага. И добавила громче, четче: — Что за преграда находится между моими ногтями и твоей смертью?

Ногти касались горла наёмника, даже чуть-чуть царапали кадык.

— Н-ничего, — признал наемник. Сполз на колени. — Пощади. Алые ведь чуют, если раскаяние…

— Неискреннее, я чую. Но преграда есть, пока именно так. Первое: меня уважает папа Ан, он надеется, что я перезимую и не разнесу город по камешку. — Ана загнула указательный палец. Второе, — Ана согнула средний палец, — я себя контролирую и не настолько зла, чтобы… хм. Третье, ты пока не убил. Четвертое, — Ана покосилась на остальных наемников, их было пять и все они обреченно молчали, побросав оружие. Значит, признали в противнице алую кровь… — Четвёртое и последнее: а вдруг дома вас ждут дети? Вдруг они верят, что вы люди, и у них еще есть вот такой маленький шанс оказаться однажды правыми, ну хотя бы отчасти?

Ана посмотрела на свой мизинец и тяжело вздохнула. Детей было жаль. Их пустые надежды — тем более.

В саду вдруг сделалось светлее, и Ана задохнулась от изумления: по щеке главаря наемников, стоящего на коленях, скатилась слезинка. Настоящая, полная раскаяния и боли, и следом вторая, такая же крупная и весомая! Глаза у мужика сделались детскими, удивленными, в них читалось: «Что я натворил, и как это я до такого докатился?»…

— Уходите, — разрешила Ана.

Сейчас казалось важнее важного убрать подалее лишних людей и осторожно обернуться, чтобы не спугнуть огромное, непосильное самой Ане чудо. Оно там — за спиной. Оно полно света. Оно так могуче, что смогло выжать слезинку у пройдохи-наемника! Хотя довести такого до раскаяния не проще, чем вызвать дождь в долине Жажды, во время песчаной бури. Эмин записал на наречии Корфа легенду о певце весны — золотом нобе древности. Папа Ан прочел и признал: он сам стоял под дождем в той долине, встретив певца. Он был восхищен… Тогда он был багряный бес и всё же сберег чудо. Он вывел из песков певца, когда люди умудрились позавидовать ему и пожелать гибели.

И вот рядом, в паре шагов — равное по силе чудо! Стоит лишь обернуться. И Ана — обернулась, едва дыша.

На кромке каменной чаши то ли стоял, то ли парил едва касаясь её края, полупрозрачный ребенок, укутанный в туманный шелк. Ана закрыла глаза, тряхнула головой и пообещала себе не слушать байки пьяных поэтов. Ана открыла глаза и снова взглянула на чашу, фигуру, отражение в воде.

— Здравствуйте, — Ана исполнила подобающий для нобы в бальном платье полуприсед и запоздало удивилась себе. — Простите, я решила было, что вы привидение. Ой, хорошо же я смотрюсь в этой позе без юбки. Простите. Гэл! Гэл, спаси хоть кого-то из нас от этой дичайшей неловкости.