Кастелау

В сущности, роль-то совсем не сложная. Несколько фраз всего произнести – диалог, конечно, идиотский, но Франк Эренфельз сочинял не лучше, – а потом меня застрелят. «Сцены смерти – самые выигрышные», – говорит Тити. Она до сих пор переживает, что ей так и не доведется замерзнуть в снегу. Последнюю драгоценную бабину пленки они угробят на этакую чушь, ни секунды не сомневаясь: у американцев, когда они войдут, других дел не будет, кроме как срочно посмотреть, что за фильм тут снимали. Ну конечно, они, может, полевую кухню забудут или боеприпасы не удосужатся подвезти. Зато уж передвижная фотолаборатория у них при каждой роте непременно имеется. Чтобы любой клочок негатива тут же, на месте, проявить. Ведь важнее кино ничего на свете нет и быть не может.

Они и в самом деле примерно так на жизнь смотрят.

С другой стороны: если я так уверен, что всю эту чушь никто никогда не увидит, – почему все во мне противится такой ерундовой уступке? Почему мне так трудно сделать Кляйнпетеру это маленькое одолжение? Почему не покончить с этим одним махом, разом расплатившись с Кляйнпетером по всем долгам, и дело с концом?

Да потому, что это еще одно «творческое задание» для Франка Эренфельза! Потому что придется еще раз переступить через себя, прогнуться, подчиниться, внушая себе, что дерьмо, которое они мне подсовывают, на самом деле всего лишь противное лекарство. Но за все эти годы я слишком много подобных пилюль проглотил, и всякий раз на то были весомые причины. Чтобы не отправляться второй раз в жизни на фронт, чтобы иметь возможность заниматься любимым делом, чтобы, наконец, просто отсидеться, переждать лихие времена, которые оказались куда длинней и куда черней, чем я в самых страшных фантазиях мог себе представить. Да, пророком я оказался никудышным. Знай я заранее, как оно обернется, уехал бы в Америку, когда приглашали. Но я тогда испугался – без языка кому я там нужен, на что гожусь? Жизнь научила: бывают беды и похуже.

А сейчас мне не было бы так противно, не внуши я себе, что всё уже позади. «Одичавший пес никогда ручным не будет». В каком сценарии я это написал?

Я просто ломаюсь. Хотя кто двенадцать лет в борделе отработал, сколько стыдливой девственницей ни прикидывайся, ломаться будет только для вида.

Но если Вальтер Арнольд торжествующей ухмылкой меня встретит, если он только намек на такую ухмылочку себе позволит, слово даю – я тут же на каблуке повернусь и уйду. (Почему, собственно, на каблуке? Мысленно-то я это движение совсем по-другому вижу.) Только он не улыбнется. Поведет себя как ни в чем не бывало, словно это не я давеча чуть его не придушил. Профессионала из себя скорчит, будет деловитость изображать, слишком старательно, чтобы выглядеть достоверно. Как он всех своих героев играет – с едва заметным перебором по части естественности. Скажет что-то вроде: «Вы нас очень выручили, согласившись помочь». Мы с ним так и не перешли на «ты», даже после этой совместной альпийской зимовки.

Я честно отработаю текст и вовремя, на нужной реплике, упаду замертво. Я справлюсь, я хорошо сыграю свою роль, как тогда Полония в школьной постановке «Гамлета». Похоже, я становлюсь мастером одной мизансцены: долго прятаться за ширмой, а под конец рухнуть на сцену бездыханным телом.

Так покончим же с этим [89].

Письмо [90]

Дорогой малыш!

Я просила передать тебе, что чувствую себя неважно и поэтому лучше тебе сегодня не приходить. Это была ложь. Чувствую я себя неплохо, по крайней мере, не хуже, чем все последние дни. Но то, что я в этот раз хотела рассказать тебе про Кастелау, хотела, потому что не могу вечно держать это в себе, а если ты этого не запишешь, то когда-нибудь никто на свете уже не будет, да и не захочет этого знать, – так вот, досказать эту историю я просто не могу. Не могу, когда ты вот так, прямо передо мной, со своим магнитофоном сидишь и во все глаза на меня смотришь.

Ты еще такой молоденький, ты еще совсем ничего не знаешь об этой поганой жизни. И даже не догадываешься, как я тебе завидую.

Я все ночь глаз не сомкнула, все думала и вспоминала о том, что тогда случилось. Знаешь, как бывает, когда мысли по кругу бегут, и всё об одном и том же, и сколько ты ни пытаешься их отогнать, они снова и снова к одной точке возвращаются, как навозные мухи на кучку дерьма? И все время у меня перед глазами одни и те же картины, особенно одна, и я вдруг поняла, что говорить об этом просто не смогу. Не смогу, чтобы кто-то это слушал. Я просто не выдержу. И какой тебе тогда прок от того, что старая бабка перед тобой сидит и ревет в три ручья?