Кастелау

Зато что Вернер ему ответил, это я уже слышала. И каждый слышал. У него в тот день голос был не как всегда, а твердый, неуступчивый, даже вроде как бы ищущий ссоры, – таким голосом говорят, зная, что другой от этого в ярость придет, а тебе только того и надо. «Напрасно стараетесь, – так он им заявил. – Я, конечно, вам подыграю, потому что я у Кляйнпетера в долгу, только стараетесь вы напрасно. Когда это все кончится, я, так и знайте, язык за зубами держать не буду, я всем расскажу, как оно было на самом деле, каждому, кто захочет слушать, а кто не захочет, тому тем более». А это, ясное дело, и было самое страшное, ведь на том и весь расчет у них строился: мы сейчас по-быстрому фильм совсем другой стороной повернем, вот янки и убедятся, что на самом-то деле мы всегда против были, против нацизма, против войны и вообще против. Но, конечно, если тут же объявится этакий правдолюбец и скажет: «Это все ложь и показуха, вам просто очки втирают» – это, конечно, совсем другой коленкор, для них это угроза была, а для Вальтера Арнольда тем паче. Ведь для него важнее карьеры вообще ничего на свете не было, а теперь вдруг выяснилось, что Вернер все его будущее под откос пустить обещает.

Но тут Кляйнпетер вмешался, как-то успокоил обоих, и Вальтер Арнольд сразу этакую непроницаемую маску на себя нацепил, как бы всем своим видом Вернеру показывая: «Я на твои провокации больше не поддамся».

После чего они репетировать начали. Сервациус режиссерские указания давал, позицию камеры с оператором определял, и если не знать, как эти двое совсем недавно сцепились, можно было подумать, что идет самая обычная репетиция и самый обычный диалог. Вернер текст очень быстро выучил, да там и слов-то немного, и, наверно, оттого, что внутренне он все еще от ярости кипел, в роли своей он очень даже убедительно выглядел. Ему же надо было сыграть человека, который дезертиров задерживает. В конце сцены, когда его застреливают, он очень профессионально упал, одной рукой незаметно опереться успел, другую к груди прижал, в том месте, куда его ранило. Один только Райтшталлер, звукооператор наш, этим голосом своим монотонным громко так бубнил, мол, уж он-то вдоволь на передовой проторчал, навидался, как подстреленный человек падает, и выглядит это, дескать, совсем иначе. Но его никто и слушать не стал, хотя он прав был. По крайней мере, насчет Вернера он прав оказался.

А в остальном все быстро прошло, как по маслу, только настроение в Липовом зале какое-то напряженное было, как перед грозой, когда первый раз громыхнуло уже и всякому ясно – сейчас такое начнется…

У Августина в этой сцене работы почти не было – Вальтер почти весь текст себе забрал, Августину какие-то крохи осталось, – вот он и начал шуточки в адрес Вальтера отпускать, подкалывать его, мол, как бы Вернер его не затмил, он, дескать, актер от бога, природный талант, самородок – буквально теми же словами, которыми Вальтер Арнольд беднягу Басти Хольцмайера расхваливал. Это он всё, конечно, нарочно, чтобы Вальтера позлить. По-моему, Августин единственный всего этого дела особо всерьез не принимал. Потому, наверно, что он ведь комик, вот и думал, что уж он-то при любой власти без работы не останется. Посмеяться-то люди всегда не прочь.

В тот день они с утра уже кое-что отсняли, сцену между Вальтером и Августином и несколько отдельных фраз для Маар и для Вальтера, я не знаю, каких именно. Скорее всего, они просто импровизировали на ходу. Ведь я все собрала, что в Кастелау потом от сценария нашлось, только фраз этих отдельных нигде не было. Да и съемки очень быстро шли. У них ведь всего одна бабина осталась, так что все с одного дубля делали. А после репетиции все сразу, и я тоже, место для последней сцены, которая с Вернером, искать отправились. Вышли на улицу, что к перевалу Ауэн ведет, вообще-то, это как раз та самая горная дорога была, по которой дезертиры к нам пробирались. В последние дни, кстати, их уже и не стало почти, Кляйнпетер объяснял, мол, это оттого, наверно, что фронт уже близко совсем, кто хотел смыться, давно смылся, а остальным теперь, хочешь не хочешь, придется героями заделаться. Кляйнпетер – он тебе что угодно растолкует.

Это довольно узкая тропа или, вернее, тогда это узкая тропа была, сейчас-то, по-моему, они там хорошую дорогу проложили, для туристов. А тогда мы гуськом шли, друг за дружкой, я сразу за Вернером. Он в этом мундире своем, который на нем мешком, и еще бляха на шее, значок полевой жандармерии. Вид у него немного смешной был, не только из-за мундира, но и из-за обувки, обувь на нем совсем неподходящая была. Сапоги, которые для него приготовили, ему малы оказались, у Вернера нога большая. Он из-за этого над собой подтрунивал: «Если по ногам мерить, я бы величайшим немецким писателем был», ну и всё в таком же духе. Так что на нем полуботинки были, к тому же дырявые. Он, правда, стельками из картонки их проложил, как все тогда делали, но и стельки тоже прохудились, и в дырку носки были видны. Серые носки.