Кастелау

Августин между тем предложил игру, пусть, мол, каждый самый свой большой конфуз припомнит, и тут же поведал байку из времен своей актерской юности, как у него в гостинице последние брюки свистнули и ему в театр пришлось добираться, завернувшись в простыню. Вальтер Арнольд рассказал, как его бессрочно уволили из первого его ангажемента, потому что главный режиссер его со своей супругой застукал, причем в своей же супружеской постели. Не слишком правдоподобно, на мой взгляд. Мария Маар вспомнила про костюм, который в середине спектакля на ней лопнул, и все это на сцене Государственного театра. Вообще не смешно, к тому же явно попросту выдумано, с одной лишь целью – в который раз напомнить нам, как она в Берлине Марию Стюарт играла. Вершина карьеры. Вообще-то, поговаривали – и об этом она, конечно, не упомянула, – что Грюндгенс [36] был против этого назначения, но Геринг настоял. Маар дружит с Эмми Зоннеман [37] и любит при случае сей факт как бы невзначай отметить.

Когда настал черед Тити, она очень ловко (и совсем небезобидно, даже коварно) выкрутилась. Еще в школе, призналась она, она до того обожала Марию Маар, что однажды, желая вызвать зависть одноклассниц, подделала на фотооткрытке ее подпись, вроде как автограф, – но подделала настолько неумело и коряво, что все ее высмеяли. И все это на голубом глазу – прозвучало вроде как комплимент, а на самом деле всем напомнило, что Маар давно уже не девочка. Когда припрет, она та еще продувная бестия, моя Тити.

Впрочем, всеобщего веселого настроения это ничуть не испортило, напротив. У Марии Маар хватило ума никакого подвоха якобы не заметить и смеяться громче всех.

Словом, полный бравур-мажор. Еще чуть-чуть, и они песни начнут распевать. С каждым километром, отдаляющим нас от войны, на душе становится все легче.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

Сэмюэль Голдуин [38] как-то признался, что за хорошую историю самого Сатану не побоится взять в сценаристы. Ему не довелось иметь дело с «Макилрой и партнерами». Эти крючкотворы способны даже Сатане жизнь в ад превратить, так что он о писательстве думать забудет и предпочтет поскорее восвояси умотать, в родную преисподнюю, там-то куда спокойнее. Супротив американской адвокатской конторы тамошние черти, каленым железом сдирающие грешную плоть с грешных костей, просто безобидные озорники.

Хорошая история у меня имелась. История – лучше не придумаешь. А толку что?

Из всех познаний, почерпнутых мною в Германии, в конечном счете по-настоящему полезными оказались лишь те, которым научила меня Тити. И это вовсе не ее байки и присказки. И даже не та единственная, главная история. Ибо все мои научные труды годятся сегодня разве что на растопку. Ну или стены вместо обоев оклеить.

Когда мне – вечно ведь это продолжаться не может, рано или поздно арендодатель устанет ждать своих денег – все-таки придется окончательно прикрыть видеотеку, свои «Фильмы навек», когда все с таким трудом собранные материалы перекочуют на помойку, ибо теперь все это, уже без всякого труда, можно найти в интернете, когда настанет час решительно и бесповоротно сказать себе, что жизнь моя пошла прахом, – тогда я все еще смогу эту жизнь продолжить, работая за стойкой какого-нибудь бара. «Стаканы я мою здесь, господа…» Тити всегда эту мелодию насвистывала, когда я в конце недели на работу являлся. То ли чтобы меня позлить, то ли потому, что всю жизнь эту пиратку Дженни сыграть мечтала. Как и я всю жизнь мечтаю о книге, которая так и не будет опубликована.

Сегодня-то стаканы в посудомоечную машину загружают, и все дела. Хотя настоящей чистоты, той чистоты, которой требовала от меня Тити, машина не даст. А ведь я и по сей день, заходя в любое заведение, первым делом, чисто автоматически, чистоту стаканов проверяю, наверно, как зубной врач первым делом любому встречному в зубы смотрит. И повсюду сразу этот легкий налет замечаю. Настоящего блеска ни у кого нет. Это как с Эрни Уолтоном – чуть приглядишься, и сквозь весь его блеск сразу муть проступает.

Я только много позже узнал, откуда Тити во всех этих вещах поднаторела. О своих послевоенных годах она не особо любила распространяться.

Для мытья посуды она свой особый коктейль изобрела, из двух посудомоечных жидкостей, которые она в пустых бутылках смешивала. И каждый стакан, уже помытый, надо было еще раз отдельно ополоснуть, в горячей воде, настолько горячей, что пальцы ошпаривает, это был ее фирменный секрет. И не в раковине – «ты ведь тоже в помоях ополаскиваться не захочешь», – а только под краном. Притом что публике, которая у нее собиралась, было глубоко наплевать, сверкают подаваемые им стаканы и рюмки или не очень. Главное, чтобы недолива не было, это единственное, что ее гостей волновало. Ведь ходили-то к ней одни завзятые выпивохи.