Кастелау

Вообще не сразу поняли, что это наши. Со студии. Остановились, ну, как всегда в таких случаях, когда думаешь, может, еще можно… Там уже некому было помогать, это сразу… Тогда не привыкать было… Сгоревшие машины в Берлине вообще на каждом углу. У мальчишек, я слыхала, даже игра такая была. Угадать по железякам этим обугленным, какая машина была. Какой марки, какая модель.

Слыхал про такое: когда человек сгорает, тело иногда и после смерти еще шевелится? От жара. В том фургоне окошек не было, но в одном месте, где фанера прогорела уже, видна была чья-то фигура, она сидела еще, прямехонько так и… И как будто рукой нам махала. Может, это Труда была. Гертруда. Личная костюмерша Марии Маар. Та вообще помыкала ею, как рабыней.

Как будто она нам…

Дай сюда бутылку. Из рюмки напиваться – морока одна.

[Пауза.]

Как будто махала нам.

[Долгая пауза.]

Нет, не могу. Сам пойми… Бывают вещи… Я просто не могу.

Вернер тогда все записал. Я найду это место, сам прочтешь.

А теперь оставь меня в покое.

Нет. Никаких вопросов больше. Вообще ни слова.

Проваливай.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Ноябрь 1944)

Я стоял, смотрел на все это, но не ужасался. Внутри будто заледенело все. А в голове только одно: «Запомни все это! Запиши! Ни единой мелочи не упусти!» Будь моя воля – я бы прямо там, на месте, записывать начал. Когда Тити ко мне прижалась, чтобы я обнял ее покрепче, душою я был не вполне с нею. Не настолько, насколько ей это требовалось.

Нет. Уж хотя бы в дневнике самому себе врать не стоит. Вокруг до около ходить. Мне совсем некстати было, что именно сейчас она ждет от меня утешений. Ее отчаяние было мне только помехой. Ну, как если бы над трудным куском текста мне кто-то настырно в ухо бубнить начал. Прижимая ее к себе, я через ее плечо продолжал неотрывно наблюдать за происходящим и старался внутри себя запечатлеть все, что вижу.

Что же мне теперь – стыдиться? Да, люди, заживо сгоревшие в этих остовах грузовиков, погибли вовсе не ради того, чтобы у меня когда-то потом был материал для романа. Но что не будет записано – будет забыто. Настанет время – а такое время настает неизбежно, – когда никто не поверит, что такое вообще могло случиться. И случилось именно так, а не как-то иначе.

Когда вся эта жуть кончится – не век же ей тянуться, похоже, недолго осталось, – я ни одного сценария больше не напишу. Это я твердо решил. Только роман. Для которого у меня все еще нет названия. Может, конечно, это я сам себя убеждаю, но, по-моему, это главная задача, ради которой я все эти годы силы копил. Один-единственный роман, в котором будет всё. Всё, как оно было.

Тити, содрогаясь всем телом, била вокруг себя руками, словно отмахиваясь от роя невидимых ос. Глаза зажмурены, как у перепуганного ребенка. Я перехватил ее руки, но она продолжала кричать, теперь уже уткнувшись куда-то мне в пальто. Когда крики перешли в плач, я почувствовал, как спазмы наконец-то перестали сотрясать ее тело.

Зато Мария Маар, распрямив спину, застыла по стойке «смирно», словно солдат в почетном карауле. И только непослушная правая рука, успев нырнуть в карман, беспрерывно дергалась. Казалось, какой-то мелкий зверек норовит вырваться. А если вырвется – сожрет всех нас. Лицо у Маар каменное, в глазах – ни слезинки. Сама жизнь подает ей такую доходчивую реплику, а плакальщица рейха так и не догадалась заплакать.

Зато плакал Вальтер Арнольд. По крайней мере, лицо руками закрыл. Поза, показалось мне, все равно какая-то не убедительная, слишком театральная. Cлишком элегантно он стоял: вот вам, пожалуйте, опорная нога, вторая чуть согнута, короче, фиглярское отчаяние на провинциальных подмостках. Впрочем, возможно, я к нему несправедлив. Быть может, вся эта театральщина у него от чистого сердца.

Сервациус, стоя на коленях на краю кювета, согнулся почти до земли. Со стороны казалось, будто он бьет молитвенные поклоны, но его попросту рвало. Над ним в растерянности стоял Кляйнпетер, снова и снова как-то робко поводя рукой. Словно хочет погладить Сервациуса по голове, но не решается.

Августин Шрамм ушел. Просто ушел вперед по шоссе, куда глаза глядят, лишь бы прочь. И пока его было видно, ни разу не оглянулся. Как будто он на длинном непрерывном плане, когда режиссер сказал: «Просто иди вперед, пока я не крикну „Стоп!“» Водитель пустился за ним вдогонку, то и дело окликая. Сперва кричал: «Господин Шрамм!» – потом просто: «Августин!»

От обоих грузовиков остались лишь скелеты. Нет, не то слово. Скелет – он ведь внутри, а здесь, у нас на глазах, дотлевали внешние каркасы. Кузова. Лицо обдавало жаром, в промозглую осеннюю стужу это даже не было неприятно. Видимо, Маар почувствовала то же, что и я, – не сводя глаз с догорающих машин, она отступила на несколько шагов. Негоже греться у костра, на котором заживо сожгли твоих товарищей.