Кастелау

На заднем фланце корпуса, за валиком каретки, куда бумагу вставляют, большими буквами выведено название модели. Волне подходящее название для единственного оружия, каким владеет пишущий человек. «Торпедо». Изготовлена на фабрике металлоизделий во Франкфурте-Рёдельхайм. Цела ли еще та фабрика? На Франкфурт много налетов было.

Это портативная пишущая машинка, что было для меня особенно важно. Можно в поездки с собой брать. Так и представлял себе: сижу на балконе гостиничного номера, где-нибудь, допустим, на юге Франции, из парка снизу – благоухание сирени, а я стучу на машинке, пишу свой следующий успешный роман.

Во Франции я так и не побывал никогда. Даже в Париже.

Да и в поездку машинку с собой брал только однажды. Жара стояла несусветная, пот лился с меня ручьями, капал на клавиатуру, а сценарий «Доктора Фабрициуса» не продвигался ни в какую. И тогда я поехал на Гарц, в Вернигероде, но там, в саду курортного пансиона, работа вообще застопорилась наглухо. Тенистый уголок, холодное пиво – и ноль вдохновения. Ни одной складной фразы родить не мог. Четыре дня промучился, пока не решил, что с меня хватит.

После той поездки сломан замок на транспортировочном футляре. Когда в Кастелау уезжали, пришлось футляр бечевкой перевязать. Но даже будь машинка на замке, будь она хоть за тремя засовами и семью печатями, Вальтера Арнольда это ни на секунду бы не остановило. Когда ему что-то требуется, он это берет. Неважно что – новую роль, Басти Хольцмайера или мою машинку.

На маленьком «е» много лет назад откололся кусочек нижнего хвостика. Можно, конечно, целиком заменить литерный рычаг, продавец тогда мне это как особое достоинство новой модели расхваливал. У меня и мысли такой ни разу не возникло. Сердечную подругу любишь, даже когда у нее зуб со щербинкой.

Вот и моя «Торпедо» не обижается, что я так неумело на ней барабаню. Печатаю, по сути, пятью пальцами. Оба указательных и правый средний – это для букв, а оба больших – для междустрочного рычага и клавиши горизонтальных пробелов. В тридцать третьем, когда мне запретили писать, я попытался освоить машинопись вслепую всеми десятью пальцами. Тем более что времени для упражнений было вдоволь. Только ничего из этой затеи не вышло. Руки не желали слушаться ни в какую. Видно, не создан я для работы в машбюро.

До пресловутого «перехода власти», когда мне еще дозволялось числиться в штате УФА, мне, если в эпизоде что-то не клеилось, частенько случалось сочинять мелкие вставки прямо на съемках. И там же, на студии, срочно печатать их на чьей-нибудь казенной машинке. И всякий раз, хотя клавиатура-то везде одинаковая, я делал гораздо больше опечаток, чем дома. Все движения давались иначе, вернее, вообще почти не давались. Такое чувство, будто ходишь на костылях.

(Госпоже Мельхиор, кстати, костыли больше не нужны. Она повесила их на стену возле двери на кухню. Это смахивает на пожертвование в католических храмах обета. «В благодарность за чудо спасения».)

Иногда, – правда, слишком редко – я устраиваю своей красавице «Торпедо» основательную чистку. Клавиши букв, по которым стучишь чаще – я всякий раз об этом забываю и удивляюсь заново, – загрязняются гораздо сильнее своих подружек. Зато «икс» и «игрек» сияют нетронутой, девственной чистотой. Я протираю клавиши влажной тряпицей, бережно, одну за другой. Это очень нежная процедура.

Потом, расстелив на столе газету, я переворачиваю машинку вверх ногами и всякий раз изумляюсь, сколько всякого хлама в ней накопилось. Волосы, хлебные крошки, пепел от сигарет. Тити однажды сказала: «Другие пишут, покуривая, а ты куришь, пописывая».

В лавке старьевщика я как-то по случаю купил ручную масленку с длинным носиком в намерении время от времени смазывать механические узлы моей пишущей машинки. Но так никогда и не удосужился поточнее узнать, куда именно надо капать масло. Масленка так до сих пор и стоит в Берлине без дела.

На чашечке звонка, который позвякивает в конце каждой строчки, отчетливо видна царапина. Понятия не имею, как и отчего она возникла. Но сам звонок для меня важен чрезвычайно. Ритмичность его позвякивания дает знать, насколько бодро или, наоборот, вяло идет у меня работа. Иногда, когда последняя строчка абзаца оказывается короткой, всего пара слов, я нарочно клавишей пробелов достукиваю строчку до конца, лишь бы звоночек услышать.

Это моя пишущая машинка. Моя! Моя! Моя! Я скорее последнее исподнее с себя отдам, чем эту машинку в чужие руки. Только Вальтеру Арнольду какое до всего этого дело. Он попросту забрал ее из моего номера. Из моего запертого номера. Да он у любого маэстро скрипку Страдивари отнимет, если ему вздумается пару раз смычком пиликнуть.

Но со мной такие штуки не проходят. Я не позволил. И настоял на своем.

«Настоять на своем». Какой красивый оборот, и как вовремя язык его подсказывает. Настоять. На своем.

Я настоял на том, что я больше не Франк Эренфельз.

А чушь свою пусть сами пишут. От руки.

Два эпизода из сценария «Песнь свободы»

(Третья редакция)

Крепость Шваненбург. Двор. День.