Кастелау

Эпизод был настолько затратный, что выбросить его было ну никак нельзя. Хоть умри, его надо было использовать в картине, хотя, видит бог, ровным счетом ничего комедийного, а тем паче хеппиэндистого в нем не было. По правде говоря, задача была неразрешимая, но как раз это меня тогда и раззадорило. И я действительно нашел решение, которого, кроме меня, пожалуй, никто бы не придумал. Я дописал сцену, в которой зритель узнает, что престарелый консул свою смерть, что называется, инсценировал, желая проверить верность и искренность своих друзей-приятелей. И теперь, когда зрители в зале об этом его замысле знали, они во время сцен безмерной скорби в Хоппегартене, когда слезы именно что льются ручьем, не лезли за носовыми платками, а наоборот, потешались от души.

В кино такие номера проходят. Там и мертвого можно воскресить. В жизни все эти чудеса вряд ли сработают. Американцев на такой мякине не проведешь, это тебе не простецкая публика с кулечками леденцов и билетами на самые дешевые места.

Мы уже которую неделю, – да что там, который месяц – снимаем здесь фильм о великой стойкости арийского духа. Каждый диалог выходит на одну и ту же сквозную мысль: сражаться с врагом до последней капли крови. Сплошное геройство и готовность к борьбе по самое некуда. И чтобы теперь все это превратить в призыв к миру?

А из маринованных огурчиков извольте приготовить лимонад.

«Нам надо только парочку новых фраз вставить, – уверяет Арнольд. – Ну и эти новые сцены доснять».

Сцены, которыми он так гордится.

Даже столь благоразумный человек, как Кляйнпетер – и тот всей душой загорелся этой идеей (загорелся идеей? или душой? – Надо бы, пора бы от подобных огненных, чтобы не сказать – солнцеворотных метафор отучаться как можно скорей). Я был единственным, кто на этом совещании дерзнул возражать. Так они меня даже слушать не стали, только смотрели этак снисходительно, как на капризного ребенка, а во взглядах недвусмысленно читалось одно: «Наш писака опять заартачился, ломается, хочет, чтобы его поупрашивали».

Вот это меня больше всего и бесит: все они твердо убеждены, что в конце концов я, конечно же, соглашусь соучаствовать, примкну к их бригаде наперсточников. Даже Тити, хотя уж ей-то пора бы меня знать. Ни у кого и намека на сомнения нет, что я в этом их подлоге тоже замараюсь. Возомнили, будто знают меня лучше, чем я сам. Но если ты привык встречать человека в неглиже, сталкиваясь с ним у дверей ванной, это еще не значит, что ты его вдоль и поперек изучил.

Ничего им обо мне неведомо. Им знаком Франк Эренфельз, этакое чучело из папье-маше. Марионетка, которая, стоит только подергать за ниточки, тут же послушно запляшет под их дудку. И марионетка, конечно, исправно исполнила бы их желания. Но я уже не марионетка, я Вернер Вагенкнехт.

ВЕРНЕР ВАГЕНКНЕХТ.

Новоиспеченный гимназист, я был до того горд самим собой и своей новехонькой гимназической фуражкой, что однажды целую страницу ученической тетради своим именем исписал. Вернер Вагенкнехт. Вернер Вагенкнехт. Вернер Вагенкнехт. Я бы и сейчас не прочь проделать то же самое.

Тогда мне пришлось злополучную страницу аккуратненько бритвой из тетрадки вырезать, лишь бы учитель об этом припадке тщеславия ничего не узнал. Зато теперь какие-то дни, ну, от силы какие-то недели остались – и мне больше не придется таиться. Наконец-то я снова обрету право быть самим собой.

Двенадцать лет правда была только по карточкам, крохотными порциями. Теперь она снова поступит в свободную продажу. И Вернер Вагенкнехт сможет позволить себе роскошь честности. Покончить с лицемерием и фальшью. В отличие от всех прочих мне не придется доказывать американцам, будто бы вообще-то, вообще-то, вообще-то я всегда был против. Мои книги бросали в огонь, мне на двенадцать лет запретили заниматься своим кровным делом. Теперь мне никакие пропуска не понадобятся – достаточно судьбу предъявить.

Они-то думают, я тут у себя в номере засел, чтобы все-таки эти новые сцены им написать. Ему же ничего не стоит настучать на машинке – парочку диалогов сочинит, и все дела, так они думают.

Да, мне это ничего не стоит. Не стоило бы. Но до чего же приятно наконец-то снова посметь сказать «нет».

Интервью с Тицианой Адам

(20 октября 1980)

С тех пор как снова на ноги поднялась, квартира мне что-то великовата стала. Покуда до кухни доплетусь… Но кофе я все-таки для нас…

Да, я встала на путь выздоровления. Если это действительно путь, а не тупик. Какие пирожные ты…?

Шарлотка с яблоками. Ну что ж. Тарелки на кухне.

[Себе под нос.] Шарлотка. Скучнее не придумаешь.

[Пауза.]

Нет, это не те… Для пирожных я всегда подаю… Хотя ладно, пусть. Будем смотреть на вещи шире. Садись лучше.

Кофе с пирожными. Ничего не скажешь, уютненько. Наш малыш пришел навестить бабулю. Мне будет тебя недоставать, когда ты снова в свой Лос-Анджелес… И за стойкой тоже. Как ты полагаешь, из твоих коллег никто не захочет иногда на выходные…?

Ну да, это было бы слишком просто. А жизнь – она никогда простой не бывает. Так когда ты летишь?