Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Бунин шел по опустелым улицам. Час был ранний. С Сены подымался голубоватый туман и медленно таял в розовом воздухе. Вечные удильщики недвижно замерли на гранитных сходнях. Какой-то бедняк спал на скамейке, накрывшись газетами. Краснолицый полицейский — ажан — равнодушно прошел мимо. Запоздалые влюбленные, держась за руки, возвращались после счастливой ночи. Через каждые двадцать шагов они надолго замирали в поцелуе.

Кое-где начинали раскладывать свой заманчивый товар букинисты. Они, эти чудаковатые, одержимые страстью к раритетам люди, составляют часть экзотического лица Парижа. «Холодные торговцы» появились здесь еще в семнадцатом столетии. Легко представить, какие сокровища лежали на парапетах вдоль Сены! Древние рукописи, первопечатные шедевры Гутенберга, Эльзевиры, латинские стихи Этьенна Доле — дух замирает!

Людовику XIV почему-то не понравились на этом месте торговцы раритетами, он разогнал их. И все же они, букинисты, пережили все указы и гонения. И в нашем веке они стоят на тех же местах, в тех же позах, как и триста лет назад. И прав, конечно, Анатоль Франс: «Так как Сена — подлинная река славы, то выставленные на набережных ларьки с книгами достойно венчают ее…»

Бунин любил рыться в развалах, среди этих книг отыскивая русские издания. Спроса на них почти не было, поэтому за сущие пустяки можно было порой купить интересную книгу.

(Упоминавшийся Александр Яковлевич Полонский рассказывал мне, как в крошечной букинистической лавочке на берегу Сены однажды за символическую плату приобрел… автограф А. С. Пушкина — беловой экземпляр стихотворения «На холмах Грузии».) На этот раз взгляд Бунина выхватил из книжного вороха кожаный корешок с золотым тиснением: «Гоголь».

Он взял в руки увесистый том. На титульном листе прочитал: «Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя. Второе издание его наследников. Пополненное по рукописи автора. Том третий». И выходные данные: «Москва, типография А. И. Мамонтова, Армянский переулок, № 14. 1867 год».

Милый Армянский переулок! Сколько раз здесь бывал Бунин, сколько раз видел этот старинный особнячок под номером 14, в котором когда-то размещалась типография.

Рядом, в какой-то полсотне шагов, в Кривоколенном, был двухэтажный дом. В него, как гласила молва, часто заходил сам Пушкин к своему близкому, рано умершему другу Дмитрию Веневитинову. Айхенвальд как-то рассказывал, что именно здесь поэт впервые читал главы из «Бориса Годунова».

Бунин листал книгу и с удовольствием обнаружил с юности не перечитывавшиеся «Выбранные места из переписки с друзьями».

— Сколько стоит? — спросил Бунин, про себя решив, что книгу можно приобрести франков за пять — семь.

Старуха, сидевшая на складном стульчике и зябко кутавшаяся в черную с бахромой шаль, оценивающе посмотрела на элегантного покупателя в дорогом костюме и свежей рубашке.

Старуха решительно мотнула головой:

— Пятьдесят франков!

Бунин усмехнулся:

— Почему не пятьдесят тысяч? — Книгу все же приобрел, опустошив портмоне. (Шесть с небольшим десятилетий спустя секретарь Бунина А. В. Бахрах переслал томик Гоголя в Москву, испещренный пометами Ивана Алексеевича.)

Изрядно побродив по городу, Бунин двинулся домой. Он поднялся на рю Бонапарт, затем спустился по рю Сен-Пер. Он любовался витринами, на которых можно было найти абсолютно все — от подзорной трубы, принадлежавшей якобы адмиралу Нельсону, до кружки, из которой пил молоко — по уверению владельца лавчонки! — сам Робеспьер.

* * *

Еще тридцать три года — всю оставшуюся жизнь! — Бунину предстояло провести в этом городе. Он бродил по Марсову полю и Елисейским полям, полюбил Большие бульвары и Латинский квартал, Монмартр и совсем крошечную рю Жак Оффенбах в 16-м арондисмане, улочку, которую даже не на всех картах Парижа изображают и на которой в доме номер 1 ему предстояло отдать Богу душу.

Он полюбил этот город с его роскошными дворцами — Бурбонским и Луврским, с собором Нотр-Дам, Оперой, Пантеоном, с построенным на пари миниатюрным дворцом Багатель в Булонском лесу, золотыми трюфелями на куполе Дома инвалидов, с Вандомской колонной, отлитой из трофейных пушек, захваченных Наполеоном при Аустерлице, с древними монастырями, опутанными сетью бедных, заросших густой зеленью улочек.

Но в последний день жизни он повторит:

— Если бы пройтись по Арбату или день прожить в Глотове!

Загадочна русская душа…

Ветер истории

1

1920 год шел на убыль. Как верстовые столбы на проезжем тракте, мелькали события — исторические и пустяковые.

В июле стало известно, что Юзеф Пилсудский готовится начать мирные переговоры с Советской Россией.

Это весьма переполошило Мережковского. Дмитрий Сергеевич и его супруга Гиппиус были «за интервенцию».

Мережковский обратился с приватным письмом к Пилсудскому. Но содержание письма неведомыми путями дошло до газетчиков (не с помощью ли самого Пилсудского, человека строгой морали?). Весь русский Париж содрогнулся от хохота, прочитав в газетах послание Дмитрия Сергеевича.

Бунину, во всяком случае, оно доставило много веселых минут.

Дмитрий Сергеевич начал послание задушевно: