Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Нет. — Бунин понял, что Сосинский хочет доверить ему нечто сокровенное. С иронией: — Счастье такое не выпало.

— Это был молчаливый и почти никогда не улыбавшийся блондин. Он обладал страшной физической силой. Прямо-таки Самсон! У меня был сосед — французский полицейский. Он напивался по субботам, как по расписанию. И в этом скотском состоянии избивал семейных — жену и детей. Эти истории выбивали нас из колеи, мешали держать корректуру — мне «Воли России», Седову — «Бюллетеня» Троцкого.

Когда однажды вновь за стеной раздались звуки ударов и вопли истязуемых, мы отправились к полицейскому.

Без стука распахнули дверь. Полицейский как раз зверски бил жену, за которую цеплялись орущие детишки — мальчик и девочка.

Седов молча подошел к истязателю. Своей громадной ручищей оторвал его от жертвы и так ахнул полицейского в челюсть, что тот грохнулся на пол едва ли не замертво. Великий Демпси, ей-богу, позавидовал бы такому свингу.

* * *

Бунин смертельно устал, но он с интересом слушал Сосинского, над которым порой любил подтрунить, называя иронически его «товарищем поэтом», хотя знал, что тот прозаик. Более того, еще в двадцатые годы весь литературный молодняк Бунин обозвал «комсомольцами».

Молодые возмутились. «Среди нас есть такие, что не только сражались с большевиками, но за отечество приняли раны. А нас академик оскорбил „комсомольцами“! Требуем если не удовлетворения, то извинения» — так шумели белые «комсомольцы».

Гордому Бунину пришлось принести свои «сожаления».

Сосинский был одним из самых возмущенных.

В январе тридцать первого года на собрании литературного кружка «Кочевье» он делал доклад о молодой русской литературе за рубежом. Отчет появился в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Сосинский очень резко говорил об Иване Бунине и обмолвился фразой, которая шокировала большинство собравшихся:

— Максим Горький в СССР относится гораздо сочувственней к эмигрантской литературной молодежи, чем Бунин, проживающий в эмиграции».

И тут же признался, что действительно, если и можно говорить об успехах, то только поэтов. Из прозаиков отметил одного — Газданова. Бунин возражал:

— Оторванные от родной почвы, не успевшие набраться на родине жизненного опыта, молодые литераторы не сумеют создать на чужбине ничего значительного. Разве что в редких исключениях, как Владимир Набоков, Марк Алданов или Борис Поплавский.

Но теперь все прошлые раздоры были позабыты. Бунин «верхним чутьем» понял, что сейчас Сосинский поведает нечто необычное, тайное.

— Однажды в типографии появился Эфрон… — Рассказчик понизил голос.

— Ян, проводи гостей! — крикнула Вера Николаевна.

— Давайте встретимся завтра в кафе Мюра? — предложил Бунин.

Хозяева раскланялись, обнялись, с некоторыми расцеловались.

Вера Николаевна, как всегда, была радушной:

— Приезжайте, дорогие, к нам на юг. Гостите, дышите горным воздухом — целебный он у нас. Всем место найдем!

— Дорожку знаем, — дружно отвечали визитеры. — Поди, не в первый раз ее торить. Приедем.

— Если только… — Бунин осекся, не договорил фразу: «…если не будет войны». Слишком часто его печальные предсказания сбывались, лучше промолчать!

* * *

Назавтра жизнь опять круто переменится.

Будут падать бомбы, руша старинные дома.

Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — человеческие жизни.

Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.

Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем сражаться с гитлеровцами.

Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет «Конурка».

Это толстенные тетради, исписанные аккуратным каллиграфическим почерком. Некоторые из них автор в свое время передал мне. Вот короткий отрывок:

«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской). Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.

— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.

— Он человек очень неразговорчивый…

— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?

— По субботам после обеда.

В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.

И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:

— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..

В ответ — зловещее молчание. Ну, думаю, сейчас Марина Ивановна останется вдовой, сынок Троцкого скор на расправу. Старшего друга ждет участь соседа-полицейского.

Холодный голос Седова:

— Я никому не даю интервью. Выйдите вон, у меня срочная работа.

Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.