Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Очень просим! — хлопнула в ладошки Галина.

Выпив чай, никто не расходился. Иван Алексеевич принес рукопись, приготовил «вечное перо», залитое любимыми черными чернилами — для поправок, и начал то ли читать, то ли делиться мыслями:

— «Когда он был в шляпе — шел по улице или стоял в вагоне метро — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью, и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни…»

Начало всех захватило. Даже Вера Николаевна присела на краешек стула, не пошла мыть посуду. Бунин продолжал, порой на минуту-другую прерываясь и внося поправки:

— «Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, — неприятно шутил, если разговор касался женщин:

— Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину…» — Бунин остановился, подумал и произнес: — Пожалуй, эту фразу герой должен говорить так, как сам слыхал ее — по-французски…

Он сделал пометку и возобновил чтение. Речь шла о том, как однажды поздней осенью в сырой парижский вечер герой рассказа забрел в небольшую русскую столовую, каких в темных переулках возле улицы Пасси великое множество. И тут он знакомится с тридцатилетней официанткой. Между бывшим генералом и этой женщиной вспыхивает горячее чувство, полное зрелой нежности и вполне юного романтизма. Кажется, что эти несчастные люди, судьбы которых исковеркала Гражданская война, теперь наконец-то обретут счастье. Но…

Иван Алексеевич читал финальную сцену:

— «Через день, оставив службу, она переехала к нему.

Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано.

— Предосторожность никогда не мешает, — говорил он. — Любовь заставляет даже ослов танцевать, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, — читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной — и о ее, конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке.

Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, все дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде…»

Бунин закрыл папку с рукописью.

Никто не проронил ни слова — все были потрясены.

«Очень хочу домой!»

1

Ноябрьские дни стояли ясными и сухими. К вечеру солнце склонялось к дальним горам, и его желтые косые лучи необычайно ярко, словно декорации в театре, освещали прямые, как солдаты на смотру, сосны, древние камни.

В воздухе повисала та необыкновенная, почти физически ощутимая тишина, какая бывает только в горах. Наступал чудный, любимый Буниным час, когда дневные дела уходили, а вечерние хлопоты еще не наступили.

Легко выбив дробь на крутой деревянной лестнице, Бунин появился в столовой. Бахрах, возле окна читавший французскую книжку, почтительно поднялся.

— Ну что, лев Сиона, пошли наслаждаться последним, что нам Господь оставил в этой скудной юдоли, — роскошной природой захолустного Граса, — весело улыбнулся Бунин, застегивая любезно поданное Бахрахом знаменитое гороховое пальто, бывшее, по словам владельца, почти ровесником века.

— Это то самое, в котором я в мае восемнадцатого года покинул Москву. Ничего не осталось от того времени — ни Москвы с колокольным звоном, ни трактиров и ямщиков, ни брата Юлия — ничего… А вот это пальтишко все пережило.

— Хороший портной шил?

Бунин расхохотался:

— С этим пальто связана весьма забавная история. Однажды за мной в гостиницу «Лоскутная» — это на Тверской — прилетел Шаляпин, и мы вместе продолжили путешествие на какой-то бал.

Вдруг Федор Иванович хлопает по спине кучера:

— Сворачивай, леший, в Газетный! — И ко мне: — Извини, Иван, на минутку к портному заглянем. Заберу фрак, чтоб Умнова ко мне не гонять.

Умнов был известным мастером. Остановились у дома под номером 7. Посмотрел мастер на меня и говорит:

— Нашей фирме сделайте ваше уважение. Позвольте фрак справить. Как раз у нас знаменитый фрачник, от «Жоржа» переманил — сто целковых в месяц ему отказываю. Не фрачник — антик!

— Фраки у меня хорошие. А вот от демисезонного пальто, пожалуй, не откажусь.