Катехон

Они стояли возле картины, склеившись спинами, как сиамские близнецы.

– У него начался период, который потом назовут «золотым». Почти всё писал на золотом фоне. Как иконы. Только не со Спасителем, Богородицей и святыми. – Голос его стал тише, совсем беззвучным. – Изображал на этом фоне томных, изысканных женщин, иногда мужчин. Он увлекся учением Фрейда, им все тогда увлекались. Стал иконописцем психоанализа.

– Но здесь же фон не золотой, – возразила она.

– Да, природу он писал не на фольге и не на меди. Но это… золото присутствует и здесь.

– Какое? – Она не расслышала слово, которое он произнес перед «золотом».

Он не ответил.

Судя по его взгляду, он снова был там. Среди голых вечерних стволов. Прогуливал там свои мысли, напитывал их лесным влажным воздухом.

Густав Климт. «Буковая роща». Холст, масло.

20

Родители (его отец) были правы. Из Ташкента они вернулись довольно быстро, через три месяца.

Он подрабатывал экскурсиями по Ташкенту, она ткала свою пряжу. Ничего, конечно, она не ткала. Днем валялась, думала о книге, которую напишет, и открывала ноутбук. Глядела в экран, снова закрывала, ложилась лицом вниз, думала. Иногда вставала и ставила на огонь вермишель. Они питались вермишелью.

– Опять червей разводишь? – говорил он, возвратившись с экскурсий и снимая куртку. Она сливала кипяток в раковину и натирала в вермишель сыр. Иногда еще томат, на терке. Так и не смогла привыкнуть к идиотскому слову «помидор».

Эта квартира… Квартира невзлюбила их. То кран ломался и приходилось судорожно искать сантехника. То вещи терялись. Квартира их глотала, потом выплевывала в неожиданных местах.

В тот день он пришел раньше, какая-то экскурсия сорвалась, он был злым и хотел любви. Она для приличия поотмахивалась… Даже слегка толкнула его в плечо. Отошла в другой конец комнаты. Он оказался рядом… А вермишель осталась на огне.

Ну да, забыла. С вами не случалось? Ничего не оставляли, не забывали? Не выбегали потом на кухню, судорожно выключая газ, хватая черную от копоти кастрюлю, обжигаясь, швыряя ее в раковину. Не было, совсем?

Она, конечно, могла почувствовать запах горелого раньше. Не почувствовала. Чувствовала только его, Сожженного. Они лежали под одеялом, вне света и звука. В раскаленной темноте. Он-темнота и она-темнота.

Потом он будет утверждать, что это произошло, когда она его «рожала». Когда он возникал, выходил из ее утробы (всё, всё поставить в жирные кавычки); а ее голова моталась по подушке. Вспыхнула занавеска, и дым ворвался в комнату.

Так вот – ее хорошо слышно? – это было не так.

Он вообще ничего точно не помнил. Да, что «вермишель» в переводе с итальянского означало «червячки», это помнил. Помнил огромное количество ненужного, из книг, разговоров, фильмов, снов. А то, что происходило у него на глазах, на ушах, на носу (да, она знает, что так по-русски не говорят), этого не помнил.

Он резко скинул одеяло: «Пожар!» – и вылетел, стуча голыми пятками, на кухню.

Счастье еще на какую-то секунду застыло на ее лице. Потом она тоже вскочила, закружилась по комнате, схватила зачем-то платье.

На кухне стоял дым, в дыму носился голый Сожженный. Пытался затоптать горящую занавеску, успел сорвать ее и швырнуть на пол. Она бросилась к раковине. «Нет воды! Отключили!» – он стал сшибать горевшие пакеты с подвесной полки. По полу волной рассыпался рис… Она схватила чайник, обожглась, в чайнике тоже было на донышке, она вытряхнула это на занавеску. Сожженный возник с бутылью святой воды, которую они накануне набрали в церкви, и, выкрикивая молитву, стал заливать… Когда занавеска погасла, распахнул окно. Она хотела крикнуть, чтобы он отошел от окна или оделся, первый этаж, но вместо этого закашлялась и разревелась.

– А что это у вас горит? – закричали со двора.

– Вермишель подгорела! – сообщил в окно Сожженный.

Обмотался полотенцем и сел на табуретку.

Тут в кране свистнуло, застучала струя воды. Сожженный, морщась, подошел к раковине, намочил волосы.

– Что будем делать? – спросила она, наревевшись.

– Пить валокордин.

Заковылял к полке с лекарствами.

– Сильно? – Она посмотрела на его пятки.

Смотрела, как он роется в лекарствах, звякает, шуршит… Подошла к нему:

– Лучше ноги скорее смажь…

Он нашел этот валокордин, начал капать, уронил, поднял, снова тряс над чашкой… Дым понемногу уходил.

– Себе тоже накапай, – взяла чашку с едким мятным запахом. Хотя нет, никакого запаха она не чувствовала, в носу, в груди – везде сидел дым.

– У меня железное сердце, – помотал головой. Но послушно накапал – в свою черную кружку со скорпионом.

Чокнулись.

– Может, что-нибудь покрепче? – спросила она, глотнув.

В холодильнике нашлась старая бутылка водки.

– Интересно, а что будет, если водку смешать с валокордином?

– Может, потом?

– Наливай.

Он аккуратно налил. Она осматривала кухню. Черный след на потолке, обгоревшие обои.

– Чем закусывать будем? – поглядела в чашку.

– Можно занюхать… – кивнул на обгоревшую занавеску.

Так и не выпили. Она снова расплакалась, сухо, почти без слез; он целовал ее, она отворачивалась.