Катехон

Потом смазывала его ноги подсолнечным маслом.

– Надо было елея еще вчера в церкви взять, – говорил он, глядя в потолок.

– Удобнее ногу держи… Да, вот так.

Поцеловала его в ступню и встала.

– Гут, – сказала зачем-то по-немецки. – Я рожу тебе одного ребенка. Только одного. И ты от меня отстанешь, хорошо?

21

На какую-то секунду… на какую-то долю секунды у него на лице проскочило… Да, выражение страха. Почти ледяного ужаса. Так ей показалось, так она запомнила. А память у нее стальная, нержавеющая, все знают.

Проскочило и погасло. Дальше, конечно, были крики радости, прыгание на одной ноге и всякие глупости. Примчался с пачкой презервативов и сжег их. «Оставь, – смеялась она, – тебе одного пожара не хватило? Оставь, потом пригодятся…»

Еще и горелой резиной подышали. «Гнусное изобретение западной цивилизации», – говорил с довольным видом. «Не такое уж гнусное…» (ее голос).

– А это что у вас там сейчас подгорело? – снова кричали со двора. – Совести нет!

Сожженный выглядывал в окно и смеялся. И она выглядывала и смеялась.

Потом они ползали по кухне, вытирая пол, плиту, стены. Стены почти не оттирались, потолок так и остался черным. Линолеум был прожжен.

Следующую неделю они делали ремонт. Мазали стены краской, скоблили потолок. Сожженный ставил на стол табуретку, повязывал голову косынкой и превращался в пирата, только серьги не хватало. А она стояла внизу и держала его за запачканные краской ноги.

Стол шатался.

– Не упаду, – говорил он сверху, – почитай лучше Псалтырь…

Она послушно шла за Псалтырью. Тогда он еще хотел восстанавливаться в семинарии, на заочное.

– Блажен муж, иже не иде́…

– Не и́де… – поправлял он сверху.

Следы вермишелевого пожара кое-как устранили.

Долго выбирали новые занавески вместо погибших. Она выбирала; он, «блажен муж», сопел рядом. Отмыли и нарядили кухню, как невесту. И заскучали. Он – по своему Самарканду, она – по чему угодно, хоть по Самарканду, хоть по… Главное, куда-нибудь ехать, глотая ветер, пыль, пространство; в Ташкенте она закисала. У нее снова чуть не сгорела вермишель, у него усилились головные боли.

Но главное… нет, для нее это, конечно, не было главное; она, можно сказать, даже радовалась этому… не прямо радовалась, но была этим фактом довольна. У нее не получалось забеременеть.

Нанесла визит в пыточно-гинекологический кабинет. Врачиха с усиками осмотрела и ощупала ее и осталась довольна. Сожженный тоже сходил, по своей части; вернулся, хмыкая. Она сдала анализы. Он сдал анализы.

Нет, никаких отклонений, всё в пределах нормы (при слове «норма» она кисло улыбнулась). И противопоказаний не имеется. Сердце? И не с таким сердцем рожают… А что зачатия не происходит – ну подождите, бывают разные причины. Она не помнит, кто именно это сказал, – в памяти задержались эти слова и спокойный медицинский голос.

Они собрали вещи, поругались с соседями и вернулись в Самарканд.

22

Теперь надо сказать о Самарканде. Показать ее, в белой футболке и темных очках, на фоне… разве сложно найти в Самарканде фон? И необязательно Регистан, который Сожженный терпеть не мог, хотя постоянно водил туда туристов… Ей тоже, правда, немного надоел Регистан этот, видимый во всем назойливом великолепии из окна. Но можно найти и другой фон. Гур-Эмир, например. Или (понижая голос) Шахи-Зинда… При Сожженном говорить про Шахи-Зинду не рекомендовалось.

Родители, увидев их на пороге, изобразили бурную радость. «Пловчик забабахаем!» Сожженный, конечно, заранее их предупредил. Она была пыльной, перегретой и уставшей; тут же залезла в ванну. Потом был ужин с убийственным количеством плова. Хорошо, друзья-таблетки всегда под рукой.

За ужином снова возник старый разговор, почему бы им не уехать в Германию. Почему бы им. Почему бы не.

– Хотя бы просто съездишь, посмотришь, – говорила его мать, ставя на стол очередное блюдо с пловом. – А, Фархадик?

Фархадик… Фархад. Да, она забыла сказать о его имени, настоящем имени. Фархад? Нет, ни в коем случае: расстрел на месте. Он стеснялся этого имени, как стеснялся своих ног, своего небольшого, даже незаметного на первый взгляд живота, как тяжело стеснялся своего обрезания, хотя она не обращала на эту забавную подробность никакого внимания… А имя «Фархад» ей нравилось. Фыркающее, рычащее… «Что оно значит?» – спросила, когда они только познакомились. Он не ответил, улыбнулся своей серой улыбкой. «Хорошо, сама загляну в поисковик». «Так звали одного принца», – быстро обнял ее и вышел из комнаты. Да, называть его так было нельзя. На мать этот запрет не распространялся. Просто морщился, когда слышал. «Фарочка». «Фархадик».

– …Заодно немецкий свой попрактикуешь, – говорила мать. – А, Фархадик?

– Мне есть на ком практиковать.

– «На ком…» – хмыкнул отец и поглядел на нее, Анну.

Он уже успел хорошо выпить. А плов был отменный.

Ей вообще больше нравился самаркандский плов с его чуть горьковатым вкусом. А ташкентский – сладковатый, слишком много изюма… да, кишмиша; «изюм» здесь почему-то не говорят.

– Аня очень похожа на Екатерину Вторую, – говорил его отец, протирая майкой очки. – Правда, Милочка?