Катехон

Потом она пыталась писать, читать, ставить музыку. Руки продолжали пахнуть мылом. Пыталась навести Сожженного на разговор о Гур-Эмире. Показалось даже, что он кивнул. Улыбнулся. У нее отлегло… Значит, он. Потом опять наползли сомнения. А если он просто не понял ее намека? А спросить напрямую как-то… (Звук выдыхаемого воздуха.) Формулировка расплывалась, едва начинала думать. И как бы это звучало? «Скажи, дорогой, это был ты?» (Сюда можно поставить закадровый смех.)

Так и не спросила.

Нет, это был он; кто, если не он? Просто был немного другим. Сожженный иногда становился другим, даже внешне. (Закадровый смех кончился.) Даже глаза меняли цвет. Кожа начинала пахнуть по-другому.

Кстати, насчет «пахнуть». Она собралась постирать. Из Ташкента привезли кучу «всякого-говнякого» (как говорила мать). Достала из сумки, разложила, понюхала. Поглядела на стиральную машинку, древнюю, как сам Самарканд. Отыскала стиральный порошок, подержала, понюхала… Засунула вещи обратно в сумку.

Сожженный появился на лоджии, уже без Гегеля, и заявил, что они идут в церковь.

27

Да, она хорошо помнит тот день. Она помнит всё. Сожженный говорил, что память у нее, как мусорная свалка. Только немецкая. Где мусор уже как-то рассортирован.

Она зачем-то пошла с ним в церковь. Может, «зачем-то» лучше убрать. Просто: пошла с ним в церковь. Просто оделась, просто выпила воды, отыскала платок, она знала, что туда в платке. Просто. Попыталась улыбнуться отражению в зеркале.

До церкви шли пешком. Шаг, шаг. Он что-то рассказывал ей. Она – «слушала».

Судя по тому, что они шли в церковь, он говорил ей о церкви. О Покровской, куда они шли; ветер немного стих. Старая церковь с запахом старости; многие принимают его за запах вечности, вечность тоже должна чем-то пахнуть. Почему бы ей не пахнуть старой штукатуркой, старыми телами, старой одеждой, ладаном? Она на это кивает и трогает его рубашку – надо постирать. Подносит ладони к лицу. Запах мыла уже прошел. И ветер прошел. Они идут в церковь: шаг, шаг.

О чем всё-таки они тогда говорили? О любви. О чем бы они тогда ни говорили, они говорили о любви. И сами не понимали этого.

А она думала о предыдущей ночи. И о том, что лучше было поехать в церковь на машине, а не мучить себя этой прогулкой. Машина осталась во дворе под навесом, для чего она вообще нужна, эта машина? Еще в церкви придется стоять; надо было выйти за католика… И снова думала о ночи. А если это был не он? Они шли по Пушкинской.

Хорошо, если не он, то кто? Дух Тамерлана? Надо, кстати, о нем почитать. Не о духе, а… Нет, она уже читала что-то о Тамерлане. Что-то слышала от Сожженного (когда слушала). Строил горы из отрубленных голов. Чуть было не завоевал Москву.

«Поглощатель пространства», – говорил Сожженный.

Почему, кстати, обязательно дух Тамерлана? Там же еще есть могилы. «Извините, Mein Herr, вы не могли бы для начала представиться?»

Она улыбнулась и несколько секунд шла с этой улыбкой. Одна секунда, две секунды… Шаг, шаг. А Сожженный продолжал говорить. И она даже что-то – сквозь эту улыбку и эти шаги – ему отвечала. И трогала его рубашку, которую нужно постирать (она не собиралась). Вообще всё постирать, забросить в старую машинку, и эту рубашку, и самого Сожженного, и ее, и этот день. И всё это будет медленно вертеться…

– Как остров Фульского короля? – спросил Сожженный.

Они уже подходили к церкви. Иногда он улавливал ее мысли. Называл это «поцеловаться мозгами».

– Когда вернемся, отдашь мне эту рубашку, – сказала она.

Жалеет ли она, что не слушала, о чем он говорил? Нет, она не жалеет.

28

Есть несколько записей в Ютубе – они идут по Самарканду и разговаривают. Можно запустить любую. Лучше ту, где она в белой майке с кружком инь-ян на груди.

– …даже если не успеем, – громко включается Сожженный.

Запись велась не с начала. Она убавляет звук.

– …в любом случае оно у нас еще есть. – Сожженный на экране говорит тише.

– «Оно»? – Она, в белой майке, переспрашивает.

– Один мой друг, еврей, называл это – евремя.

– Что?

– Е-время. Или евре-мя. Делил народы на народы-время и народы-пространство.

Сожженный – сейчас это видно – тоже в майке, только серой. Значит, это не тот разговор, тогда он был в рубашке. Или в этой майке, тоже надо в стирку.

– Евреев он относил к народам времени. К ускорителям времени.

– Просто глупый каламбур, – говорит она. – Евремя…

Она говорит что-то еще, но мимо проезжает машина с гремящей музыкой. «Разорви мою грудь, разорви мое сердце, насыпь туда побо-ольше перца…»

Когда она в этих записях говорит что-то важное, или машина с воплями проезжает, или шум ветра, или дети.

– Каламбур, – миролюбиво кивает Сожженный. – Но вот насчет «глупый»… Он объяснял желание фараона уничтожить евреев именно этим. Фараон стремился построить вечность.

Машина с «перцем» уже проехала.

– Построить вечность?

Да, теперь ее тоже слышно хорошо. Так всегда. Когда она просто переспрашивает, тогда хорошо.

– Да. – Он снова кивает. – В виде огромного и самого эффективного катехона – пирамиды. Даже их попытался к этому привлечь, кирпичи делать.