Катехон

– Ты ей уже это сто раз говорил, – отвечала мать. – Дай сюда, я их специальной салфеткой протру.

– А ты похожа на Биби-Ханым, – отец покорно отдавал очки и обнимал свою «Милочку» за расплывшуюся талию.

Сожженный глядел в окно.

Потом наступила ночь, им постелили на лоджии; они поживут тут дня два; домик, который они сняли, еще не готов… Сожженный помолился, пожаловался на боль в затылке и уснул; во сне шевелил губами. Родители поскрипели полами, пошумели водой и тоже затихли. Она придвинула рюкзак, пахнувший их ташкентской квартирой, и достала пакетик с кофейными зернами.

Да, кофе ей нельзя. Спасибо, она помнит. И так сердце слегка «играет». Всего-то выпила рюмку. В ее первые приезды в Россию она пила водку… неудобно даже вспомнить как. Хотя почему неудобно? Организм позволял. Наутро, правда, ощущалась небольшая турбулентность; спасалась умыванием, яростно чистила зубы и пила рассол, как ее научили веселые русские подруги…

Она вытрясла на ладонь три кофейных зернышка. Сожженный снова зачмокал. Нет, от трех зерен ничего не будет. Закинула в рот и с наслаждением разгрызла.

«Coffee, Coffee muss ich haben!»

Она была человеком ночи. Ночь была ее темной родиной.

Тихо одевшись и дожевывая зерна, она спустилась и вышла в город.

Город был ей знаком. Благодаря Сожженному она знала каждую улицу, по крайней мере в центре. Сердце билось, во рту пощипывала кофейная горечь.

23

Здесь хорошо бы поместить еще один экфрасис.

Например, «Звездную ночь» Ван Гога, которую она видела в Нью-Йорке. Но небо, когда она сейчас остановилась и подняла голову, было не таким. Оно было пустым и неглубоким. Центр был яростно освещен, и это убивало темноту, глушило звезды. А у Ван Гога небо, хотя и написанное вонючими масляными красками, было живым. Демон электрического освещения тогда только начинал свою работу, только начинал заливать своей светящейся мочой звездные бездны над городами…

Она любила Ван Гога. Она казалась себе сотканной из его быстрых и нервных мазков. Он тоже был человеком ночи. Он что-то написал такое о ночи, что она лучше, чем день… или богаче, чем день. Не помните? Потом, вспоминая эту ночь, она найдет: «Ночь гораздо живее и богаче красками, чем день». Но это будет потом. А сейчас она идет, мерцая взвихренными мазками. Она идет. Мазок, еще мазок.

Нет, экфрасис здесь не нужен.

Есть: ночь. Есть: слегка пыльный воздух и горечь во рту. Есть: машина, обдавшая ее тяжелой ночной музыкой. Она не расслышала слов, машина исчезла в конце улицы. Только хриплый голос и удары басов: бум, бум, бум. Мазок, мазок.

А картины и размышления здесь не нужны. Всё это отдает культурологией; культурология ее отталкивала. В ней, в этой культурологии… В ней она чувствовала… Она пыталась найти слова, чтобы облечь эту неприязнь в какую-то формулу.

Она шла по улице. То, что вы слышите, – это ее быстрые шаги, дыхание и шум сердца, качающего ночную кровь.

24

Дойдя до Гур-Эмира, она задумалась.

Мавзолей был освещен ярким и мертвым светом.

Обошла его, поглядывая на купол. Сюда можно поместить фотографию купола, лучше ночную. В махалле сонно перелаивались собаки. Надо было взять куртку.

Она несколько раз покружилась. Чтобы согреться? Да. Нет. Да. Нет. Замерла, приоткрыв сухой рот.

Кто-то отпирал ворота.

Продолжая растирать руки, вернулась посмотреть. Дверь была открыта, никого не было.

Конечно, она зашла во двор. Herzlich willkommen, Frau Pandora! [27] Инстинкт любопытства, как всегда, пересилил инстинкт самосохранения.

Во дворе было пусто и еще более ветрено.

Подошла к мавзолею, дернула, но эта дверь была закрыта.

– Фрау Зюскинд, ночью туда заходить не стоит, – раздалось за спиной.

Сожженный стоял возле изразцовой стены и улыбался.

– Дурак, – выдохнула она.

А если бы сердце не выдержало?!

– Потрогай, как колотится, – поднесла его ладонь к левой груди. – Так… я сказала просто «потрогай»… а ты что?..

– Просто трогаю…

– Как ты… сюда попал?

– Охранник знакомый когда-то работал. Сделал через него дубликат ключа. Водил сюда ночные экскурсии… помнишь, рассказывал?

Она кивнула. Сказать уже не могла – губы были заняты… Кофейная горечь ушла изо рта – в него вошел Сожженный… Оторвалась:

– Давай дома.

Он помотал головой:

– Родители… От одного запаха этой квартиры у меня… – поморщился.

– А здесь ты… – Она глядела на темные стены мавзолея, на купол. – Стоп. Откуда ты узнал, что я здесь?

Сожженный дернул плечом:

– Проснулся – тебя нет. Вспомнил твою манеру шарахаться… И как говорила, что хочешь еще раз здесь побывать, но только ночью.

Она не помнила, что она это говорила. Может, говорила…

Они обнимались.

Она подумала, что он никогда ее так не называл, «фрау Зюскинд». Иногда «фрау» – она злилась. Иногда даже «фрау Фрау», и она злилась еще сильней и била его по спине. Но «фрау Зюскинд»… Такого никогда не было. Никогда. Хотя это было уже неважно. Она обнимала Сожженного, или кто это был… Наконец, тихо заплакала.

Здесь можно нажать «энтер» или даже несколько «энтеров».

Можно начать новую главу, поставив «25». Или «26». «30». Какая разница?