Катехон

Лицом к лицу, но ей стало некомфортно, у нее уже был живот. Она повернулась к нему спиной, и они продолжали танец. Под что? Вначале – не помнит, хотя память у нее железная. А потом поставила Таниту Тикарам, «More than twist in my sobriety».

Он легко держал ее за талию (почти исчезнувшую), она поднимала и опускала отекшие ноги и смотрела серыми глазами перед собой. Иногда начинала подпевать. «Look, my eyes are just holograms… Look, your love has drawn red from my hands…»

Слова были бессмысленными и печальными. Глаза как голограммы (почему?). Руки, обескровленные любовью (почему?).

Печальными слова делала музыка и этот… эта… что это за инструмент?

«Гобой», – ответил он сзади. Да, она это знала… «Инструмент конца», – добавил он. Она не стала уточнять, конца чего. Ей не хотелось слов, не хотелось уточнений. «From my hands, you know you’ll never be… More than twist in my sobriety».

«Скажи, – она продолжала танцевать, – а если ты вдруг станешь священником… Мы ведь уже не сможем так?»

Песня закончилась и снова началась. Ей вдруг стало тяжело от его рук и молчания. Она повернулась к нему. И закричала. На нее смотрело железное лицо.

39

Итак, она закричала, выбросила вперед руку и проснулась.

Сожженный стоял над ней в старых шортах. Она осторожно потрогала его ладонь. Потом попросила принести полотенце, да, мокрое, какое же еще… Долго обтиралась и рассказывала ему сон. Он слушал.

– Включи свет, – она повесила полотенце на спинку стула. – Ну, что скажешь?

– Лучше не спать на закате.

Судя по рыжим бликам на пианино, был уже вечер. Во дворе скулили собаки.

– И всё? Я когда-нибудь умру от твоих снов.

– Почему моих?

– С другими мужчинами мне такое не снилось.

Щелкнул выключатель, комната стала светлой и привычной.

Она знала, что он не ревнив, это ее устраивало. Но иногда хотелось разбудить в нем… хотя бы очень маленького курчавенького Отелло.

– Просто с ними ты была другой… – Он лег рядом. – А что тебе с ними снилось?

– Не помню… Не надо, жарко. Я их-то самих уже не помню. Пятна какие-то.

Нет, конечно. Она всё помнила. Каждого. Во всех жестких, мертвых подробностях.

– Сон бывает от Бога, – сказал Сожженный. – Бывает от бесов. Бывает просто сон.

– А что означало это железное лицо… и руки?

– Может, того железного человека у Альберта Великого.

– Это я понимаю, но что…

– Может, ливонского рыцаря. У них бывали шлемы в виде человеческого лица.

– Зачем?

– А зачем вообще эти тяжелые железные латы, в которые они себя заковывали? Полной безопасности это не давало, зато они резко проигрывали в подвижности. Да и сколько сил, представь, нужно было, чтобы таскать на себе весь этот металлолом.

– Тогда зачем?

– Зачем… – Он повернулся и лежал теперь лицом в потолок. – Желание новой плоти. Усталость от этой, бренной и слабой, отвращение к ее болезням, выделениям, к вони этой. Ко всем этим подергиваниям, судорогам, танцам. Понимаешь? И железный человек Альберта Великого, и закованные в железо тевтонские и ливонские рыцари, шагающие на Русь, – это всё было одной и той же линией.

– Ты опять кричишь. – Она вздохнула, вздох отозвался в животе. – Я понимаю. Я не понимаю, что эта линия делала в моем сне. Да еще вместо тебя… на месте тебя…

– А под что мы там танцевали?

Она напела:

– More than twist in my sobriety.

– Мне, – он слегка приподнялся, – раньше слышалось: Modern twist in my sobriety… «Современный твист в моей…» Как это перевести, sobriety?

– Современный твист в моей трезвости… уравновешенности…

Они еще немного поболтали о том, что «изгиб» или «искажение моей уравновешенности» (она предложила «изгиб трезвомыслия») тоже смешно звучит по-русски, а как по-другому перевести это «More than twist in my sobriety»? И что эта песня совершенно про нее, хотя, когда песня появилась, в 88 году или в 89-м, она еще была девочкой и жила в своем теплом и влажном Батуми. А он тогда уже был взрослым и волосатым, читал умные книги и гулял с девушками в очках. Интеллигентно их целовал.

В общем, наболтано было много всякой диванной ерунды. Темнело, нужно было вставать и что-то делать. Так он ей и не объяснил, что могло означать его присутствие в ее сне с тяжелым железным лицом. Это же всё-таки был он? Или нет? Или опять Тимур, Тамерлан, ведь его имя переводится как «железный», так?

Экфрасис № 5

В темноте вспыхивает светлый прямоугольник.

Она даже слегка зажмурилась. Кто-то нечаянно задел ноутбук. Он? Она?

На экране синеет небо, желтеет земля. Вдали горы. Вблизи пирамида из черепов.

– Как ты думаешь, зачем он это делал? – Она подвигается к Сожженному.

– Тимур? Не знаю. Спроси его в следующий раз, когда заглянешь в Гур-Эмир.

– Я серьезно.

На черепа слетаются вороны. На сухих деревьях их темные гнезда. Слева – город, видимо, мертвый. Разрушенные крепостные стены, разрушенный купол мечети.