Катехон

Иногда ему помогали. Помогали испытать боль, помогали потерять сознание. Он был духом. Когда он произнес это слово, она не поняла. Она думала, это философское… Да, отчасти философское. Дух и материя. Только в армии, где всё наоборот, где философия-наоборот, «дух» – это именно материя. Самая низшая материя. Худ как дух. (Палиндром, придуманный во время одного из нарядов…) Но чаще терял сознание сам.

Похолодевшего, с болтавшимися ногами, его поднимали и возвращали обратно, в бытие, в казарму, в наряды. Потом пару раз это было в госпитале, куда он прибился медбратом. Здесь на его обмороки наконец обратили внимание.

Было обследование. Его голову изучали и признали негодной для армии. Он получил серую книжку. Негоден к строевой в мирное время. Годен к нестроевой в военное время. И отпустили обратно в Самарканд.

Мать была напугана и довольна. Отец курил на балконе.

А он жил дальше.

В его голову въехала смерть. Маленькая, как гомункул, она долго топталась на пороге, косолапо вытирая ботинки. Долго возилась с ключами. Потом вошла, постояла где-то в затылке, нащупала в потемках крючок и повесила на него пальто.

После армии он валялся целыми днями на незаправленной постели. Курил. Думал. Читал книги по психиатрии и по Самарканду.

Книги по психиатрии мать вскоре забрала, ей нужно было их возвращать. Он неохотно отдал. Мать сложила книги в ту же авоську, в которой их принесла.

А книги по Самарканду отец оставил, это были его книги. Отец решил: если сын не стал солдатом, он станет экскурсоводом. Полюбит этот город, женится, пустит корни. Посадит дерево перед подъездом. Будет искать камень для засолки капусты. Так, наверное, считал отец. И был по-своему прав. Сумрачной правотой родительской любви.

Сожженный, как известно, сбежал из всего этого в философию.

Стал учиться на философском факультете, который не любил, и жить в Ташкенте, который не любил. Полюбил женщину, которую тоже не любил по-настоящему, не умел, не мог, до саморастворения, до самопотери. Любил только тем, что было в его тесном черепе (и в тесных трусах). Сердце в этом процессе не участвовало. Была еще одна женщина, и еще. Он искал и экспериментировал. Что стало потом с этими женщинами, прошедшими через анатомический театр его любви, он не знал. Иногда ему казалось, что он убил их. Уничтожил укусом своей нежности.

Снова замаячил Самарканд.

Экскурсии, родители, дом номер пять напротив Регистана, темнота, смерть.

Он бросил философию, как бросал ужаленных им женщин. И бежал в церковь. Как в тот летний день после судмедэкспертизы. Церковь успокаивала его мозг, смиряла «темное восстание плоти». Оживляла сердце. Сердце начинало думать. Как учил Эмпедокл, «мысль – не что иное, как омывающая сердце кровь».

И снова всё кончилось Самаркандом.

Нет, он не ушел из церкви. Да и философию он бросил не полностью. Иногда навещал ее, как это делают некоторые мужчины, продолжающие держать бывших жен в своем мысленном гареме. Но философия питала ум, а не желудок. Сидеть на шее родителей он не мог, особенно когда началась вся эта пестрая карусель с операциями, лечениями, облучениями. С килограммами лекарств, которые он послушно, с молчаливой злобой глотал.

Он водил экскурсии по Самарканду, по другим городам. Выучился немецкому. Выучился худо-бедно водить машину. Выучился любить это пространство. Пустоту неба и пустоту соленой сухой земли, две пустоты, которыми так богат Узбекистан. Хотя он, Узбекистан, бывал разным. В Ферганской долине пространство было густо наполнено садами, машинами, виноградниками, детьми. Но в Долину его заносило редко.

Невидимые змеи продолжали поедать его мозг. Всё чаще вспышки головной боли удерживали его дома, приходилось отменять экскурсии, извиняться, мычать в трубку. Его ценили, прощали, звонили снова. Иногда его подменял отец. Долго так продолжаться не могло, конкуренция росла, в городе более ста пятидесяти экскурсоводов, только официально.

И тогда он встретил ее.

Пошлая, тысячи раз использованная фраза. «И тогда он встретил ее».

Вот и хорошо, здесь должна торчать именно такая, пошлая фраза, простая, как забитый в стенку гвоздь. Как висящая на нем какая-нибудь тошнотворно известная, тысячи раз репродуцированная картина. И (удар) тогда (удар) он встретил ее (удар, удар, удар!). А она, Анна, – его.

Кстати, о картине на гвозде.

Нет, конечно, это был не «Урок анатомии доктора Тульпа». Хотя во внешности Сожженного было что-то и от доктора Тульпа (особенно когда ненадолго отпустил бородку), и от этого несчастного Адриана Адрианзона по прозвищу Малыш (особенно когда спал голым).

И не «Сад любви», хотя в ней, Анне, как уже говорилось, было что-то от всех этих светлых и пышных женщин.

Это была, как многие, наверное, догадались, «Шоколадница» Лиотара.

Но о ней в другой раз. Сейчас нужно заниматься сборами. Они уезжают, на сборы и оформление бумаг уходит много времени. Да, да, да: они уезжают.

59

Последние их три дня в Самарканде. Даже меньше, чем три дня.