Катехон

Складывала чемоданы она, Сожженный валялся со своей головой, видела, как он шел, шатаясь, в ванную. А у нее болело сердце. Кого это волнует? Молча складывала вещи.

Под вечер появилась его мать, попыталась поучаствовать. Подсунуть в чемодан пачку макарон. «Хай, на первое время… покушаете…»

Сожженный выполз на кухню, смотрел, как они едят и пьют, разговаривают.

– Может, немного? – Отец погладил бутылку. – Домашнее.

Сожженный мотнул головой.

– За отъезд, – пояснил отец.

Сожженный снова мотнул:

– А я никуда не еду.

За столом стало тихо.

Отец перестал жевать, мать застыла с ложкой. Только она, Анна, спокойно глядела на Сожженного, зная его. Даже улыбалась.

– Я не уезжаю, – тихо сказал Сожженный. – Это город уезжает. Точнее, уже давно уехал. Я отправляюсь на его поиски.

Стол снова пришел в движение.

– Ты, Фарочка, так не шути, – говорила мать. – У меня аж сердце… – и поглаживала грудь.

– Нельзя жить одним прошлым. – Отец поставил бутылку. – Это только старикам можно… вроде меня…

Поглядел на жену, ожидая возражений. Но та занялась чайником.

– Сейчас мы все старики, – ответил Сожженный. – Все, кто хоть немного мыслит.

– Любой город должен меняться. Что-то строится, что-то сносится…

– Что-то – реставрируется.

– Как умеют, так и реставрируют… Кстати, снова пошел разговор, что наши дома сносить собираются.

Тема была старой. Хрущевки напротив Регистана были выстроены на месте снесенной махалли в 69-м, к 2500-летию города. Уже тогда выглядели уныло и странно; в Ташкенте возле главной площади такие бы не настряпали… Последние лет пятнадцать их то собирались сносить, то решали оставить в покое и слегка подновляли.

– В Эрфурте, наверное, ничего не сносят. – Мать разливала чай.

– Во времена ГДР много сносили. – Анна смотрит на чай. – Целые старые кварталы, в шестидесятые, когда Юрий-Гагарин-Ринг расширяли. И тоже пятиэтажки строили, а потом – огромные эти, панельные. В конце восьмидесятых хотели еще продолжить Юрий-Гагарин-Ринг, тоже под снос многое шло, но уже общественность поднялась. А потом – объединение Германии, и об этом сносе забыли.

– А как сейчас этот Юрий-Гагарин-стрит у вас называется? – спросил отец.

– Юрий-Гагарин-Ринг? Так же и называется.

– У нас всё переназвали. И памятник Гагарину снесли.

– Нет, у нас бюст Гагарину еще стоит.

– Немцы – старый народ, папа, – сказал Сожженный.

– У нас тоже древний народ.

– Древний, но не старый.

– Не вижу разницы…

– А помнишь эту пиалку? – вступила мать.

Сожженный повертел ее в руках:

– Бабушкина, куда она усьму выдавливала?

На днище пиалы были синеватые разводы.

– А что такое «узьма»? – Анна заинтересовалась. – Такой творог соленый?

– Не, это ты про сюзьму говоришь, – сказала мать. – А это усьма, трава такая, раньше ей брови, ресницы красили. Сейчас уже, конечно, не так.

– Хай, сейчас тоже красят, – громко сказал отец. Бутылка была уже почти пуста.

– Ну, старухи красят. Или в кишлаках… Фархадик, может, возьмете с собой эту чашку? Как о бабушке память.

– Я и так о ней помнить буду… – Сожженный вернул пиалу на стол.

– Посмотри, какое качество. Не теперешнее китайское…

– У китайцев качественные вещи тоже бывают, – снова заработал своим экскурсионным голосом отец. – Правда, Анечка?

И похлопал ее по ноге.

– А я знаю это растение. – Она отодвинула ногу. – Это фербервайд, цветной вайд… как вы сказали: узьма?

– Усьма.

– Да, ее еще в Средние века выращивали в Тюрингии как краситель. Эрфурт на торговле этим… усьмой и разбогател. Его даже называли Waidstadt, город усьмы.

– Наш Самарканд раньше тоже городом усьмы был…

Пора было закругляться. Она собралась мыть посуду, но свекровь отогнала ее от раковины.

– Я вам там лекарства в дорогу собрала, – сообщила, понизив голос.

– Там всё есть…

– Хай, пока приедете, пока то, сё. Ты же сама говорила, медицина там дорогая.

Устав от этой заботы и невозможности сопротивляться, она вышла из кухни; Сожженный сбежал еще раньше. Им, как всегда, постелили на лоджии.

62

Следующий день был последним и счастливым.

С утра она хотела сходить в Гур-Эмир. «Не надо», – сказал Сожженный. У него, как всегда, оказались другие планы. И, как всегда, сообщал о них в последний момент.

– Чупан-ата. – Он стоял в проеме, лохматый и полуголый.

– Ты меня туда разве не возил?

Сожженный помотал лохмами.

– Делать там нечего, – крикнул с кухни отец. – К мавзолею всё равно не пустят.

– Мы к этому новоделу и не собираемся. – Сожженный натягивал майку. – К тому же это не мавзолей…

– На кухне бутерброды, – отец зашел в комнату, – с собой возьмете, и термос.

Обойдя чемоданы, вышел.

…Они довольно быстро добрались туда. Дорогой еще раз подумала, как ужасно в Самарканде ездят.

– Есть просто правила дорожного движения, – поймал ее мысль Сожженный, – а есть самаркандские правила дорожного движения…

Припарковав машину в тени, вышел. Она вылезла следом, надевая кепку.

Она вспомнила это место. Нет, он не возил ее сюда. Но она раз десять проезжала мимо на въезде в Самарканд. Холм, довольно высокий.