Катехон

Итак, в Фессалониках ожидали конца света. Это ожидание то разгоралось, то гасло; угли его не остывали никогда. Иногда оно вспыхивало без видимых причин, и человек замирал на полуслове. Огонь этого ожидания вдруг наполнял его за трапезой, и он застывал с приоткрытым ртом и хлебом в руке. Или за домашними делами, за чисткой утвари; всё вокруг темнело, меркло, точно обугливалось. Или даже ночью, в горячий момент любви, когда голова уже не обязана думать, подчинившись маслянистым волнам инстинкта… Вдруг в ней вспыхивало это пламя и синеватые мертвецы вылезали из земли и моря, и ангелы дули в трубы. И механика плоти застывала, и рука, только что ласкавшая что-то мягкое и горячее, наполнялась пустотой.

Он прочел. Ответ немного разочаровал его. Почти все святые отцы утверждали, что «катехон» – это Римская империя, власть римского императора.

«Мы знаем, что предстоящая всему земному шару величайшая катастрофа и самый конец мира, грозящий страшными бедствиями, замедляется римскою властью. Мы не хотим испытать этой катастрофы и этого конца и потому когда молимся об отсрочке этого, то этим самым содействуем продолжению римского государства».

Декабрь выдался холодным, со снегом и с пьянящим запахом безнадежности. Было скользко; два человека неподалеку упали. Старуха, с криком бежавшая за автобусом. И мужчина, шедший прямо перед ним. Он помог ему подняться. Мужчина испуганно смотрел на него и благодарил.

Он шел сквозь Алайский.

Алайский, кроме безнадежности, пах еще Новым годом; люди разносили базар по своим домам, засовывали его в холодильник, нарезали и жарили. И эта жалкая праздничность, эти бутылки непонятно с чем, эти палки колбасы и желтые морщинистые яблоки только усиливали звенящее в воздухе чувство конца.

«Ибо тайна беззакония уже в действии». Что же удерживало ее так долго? Рим. Его хмурая армия; его чиновники с тяжелым подбородком; его рабы и гладиаторы; его женщины; его дороги, сады, общественные уборные и триумфальные арки. Его императоры, живые половозрелые боги. Всё это казалось вечным; это и было вечным. Когда Рим был взят и сожжен, а последний его император, Ромул Август, просто вытолкнут из дворца, из города, из мировой истории, как мальчишка, тогда…

«Тогда оставался Второй Рим», – сказал он вслух.

Шедшая рядом женщина в каракулевой шубке поглядела на него. Она тоже несла что-то с базара, и мысли ее, судя по лицу, были о чем-то простом и важном. Она шла медленно, опасаясь упасть.

«Извините», – косо улыбнулся ей Сожженный.

Иногда какие-то мысли вырывались вот так, вслух. Делалось неловко: как будто неудачно чихнул. И забрызгал окружающих своей мыслью.

Да, оставался Второй Рим. С его армией, чиновниками, бронзой, мрамором (загибаем пальцы). С его Святой Софией (пожалуйста, снимок). С его греческим огнем, сжигающим корабли варваров. С его водопроводом, ипподромом; с его императором. Катехон продолжал работу. Гудел, скакал на лошадях, заседал и строился. И казался сам себе вечным, и был вечным. В год, когда Второй Рим возьмут, сожгут и изнасилуют, когда последний император будет раздавлен в толчее, возникнет Третий Рим. Да, именно в этот год закончится междоусобица в Московском княжестве; Москва начнет стремительно расти, разбухать, превращаться в империю.

И это будет работать. Завода хватит еще на пятьсот лет. До 1917-го. Потом… Потом будет казаться, что всё рухнуло. Что катехон застыл, как паровоз на загаженных и обледенелых рельсах, без угля и машиниста. Последний император расстрелян и облит керосином; человек с нехорошим лицом подносит к нему горящую головешку. Тайна беззакония перестала быть тайной; казалось, вот-вот… И фессалоникийцы – конечно, не те, а их пра-пра-пра и еще сколько-то там пра-внуки, рассеянные по миру, и особенно в России, – вот так же замирали на полуслове, залитые внутренним пламенем ожидания. Так же застывали за мертвым обедом с латунной ложкой, за трудовыми повинностями по уборке улиц, за дискуссиями в ледяных залах. Фессалоникийцы ждали.

Но море молчало. И рынок молчал; торговля была объявлена вне закона. Заводы стояли. Общественные женщины стали дешевы, как никогда раньше. Но чтобы пользоваться их ласками, не хватало сил и калорий. Был голод.

Антихрист, казалось, явился; вошел торопливой походкой; в деснице его белела свернутая газетка. Гремел картавым баритоном и ненавидел попов. Всё вроде совпадало.

Рынки стали оживать. Появились бабы с товаром.

Лжеантихрист умер, не справившись с собственной гениальностью. Череп вскрыли стамеской, извлекли загадочный мозг и передали науке.

Новый лжеантихрист был нетороплив; несмотря на щуплость, походил на статую.

Третий Рим, закуренный, заплеванный лузгой, стал возрождаться. Остатки прежней империи, какие уцелели, были по-хозяйски собраны; из отсыревших книг, голодных людей и прочего вторсырья стали лепить новую. Столица была перенесена в Москву, ее очищали от церквей, расширяли и воспевали в песнях. Катехон, постояв на ледяных путях, был снова подкрашен, подкручен тут и там и заправлен угольком.

Почти семьдесят лет он несся неизвестно куда.