Катехон

Трудно сказать, когда оно случилось; когда красный дракон прибыл на землю третий раз и, по древней своей привычке, устремился за Женой, облеченной в солнце.

Одни утверждали, что прибытие его состоялось в июне 1908 года в Енисейской губернии и получило имя Тунгусской аномалии. Другие называли апрель 1912-го и связывали с крушением «Титаника»: тот напоролся якобы не на айсберг, а на хребет всплывавшего дракона; то, что дракон выбрал именно это место для всплытия, вполне согласовывалось с присущим ему мрачноватым чувством юмора. Наконец, третьи тоже указывали на 1912-й, но не на апрель, а на июнь, когда взорвался вулкан Катмай на Аляске и из-за стеклянного пепла возникли знаменитые кровавые зори.

Впрочем, есть версия, что прибытие произошло раньше, может даже, лет на двадцать, в 1890-х. Ставим сноску, звездочку, сдвигая разъяснения куда-нибудь вниз.

Итак, размахивая тяжелыми крыльями, он долетел до пустыни и приземлился, подняв облако песка. Сквозь оседавший песок шло сияние; Жена сидела на своем обычном месте, на возвышенности. Песок подле ее ног сменялся травой. Дракон с удовлетворением отметил, что травы стало меньше. Облизав крылья и приведя себя в порядок, он приступил к третьему искушению.

«– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.

– Я – историк, – подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!»

Он и вправду был историк. Логик, психолог и историк. История была оставлена им про запас, для последнего искушения. Нужно было подождать, пока то чувство времени, на котором держится история, распространится среди сынов человеческих. Хотя бы тех, кто был уколот лучом просвещения.

Нет, он и прежде пробовал искушать христиан вопросами о времени, об этой таинственной субстанции, этой дивной реке, наполненной серыми рыбами и синеватыми телами утонувших. Рыбы, плававшие в ней, не были обычными рыбами; и утонувшие в реке времени не были заурядными утопленниками. Но дать имя тем и другим было трудно, ибо всякое имя тут же смывалось волнами и уносилось в туман.

Много было сказано слов над рекой времени, отражающей в себе всё и не отражаемой ничем. Неслучайно Гегель – еще один ученый муж, с которым дракон беседовал за скучным обеденным столом, – назвал время «самопорождением небытия». Это определение дракону пришлось по вкусу – гораздо более, нежели кислое мозельское, которым потчевал его берлинский профессор. «Это вы складно придумали, господин профессор», – сказал он тогда, поблескивая чешуей. Блестела она, конечно, невидимо для человеческого глаза, способного увидеть лишь еду, дом, деревья, сумерки… Но профессор вдруг затревожился и заерзал; восковая значительность слетела с его лица; он подался вперед, зрачки расширились. «Придумали складно с самопорождением небытия… – Чешуя гостя продолжала поблескивать, отражая горевшие на столе свечи. – Но только неспособно оно, небытие, ничего порождать… И хотело бы – да неспособно! Это я вам как один из виднейших его представителей заявляю». При этих словах он стал исчезать, пламя свечей погасло от взмаха невидимых крыльев. Через несколько секунд (если использовать земное время) он уже скользил во влажном воздухе над Берлином, а пожелтевший профессор звал жену, чтобы пожаловаться на галлюцинации…

Впрочем, этого Георга Гегеля, по иронии носившего имя святого-драконоборца, следовало бы даже как-то поощрить. Именно он в своих лекциях по философии истории возвысил эту даму, Историю, до философских высот… Прежде бывшая чем-то вроде занятного собрания сплетен и слухов, она быстро выросла до науки, научилась быть скучной, основательной, обзавелась кафедрами и заползла в школьные учебники. Из промысла гробокопателей и искателей кладов возникла археология; авторитет этой науки-землеройки сделался непререкаем: всякое сообщение проверялось теперь извлеченными из земли костями, черепками и прочими находками. Некоторые из них дракон сам же и подкидывал, получая от этого небольшое темное удовольствие. Особенно что касалось древних верований, соперничавших с христианством. То какой-нибудь полуистлевший гностический манускрипт подбросит, то рисунок манихейский…

История воссела на мозге европейцев, как божество на сизом облаке. Прежде четким и осязаемым было настоящее; за пределами его, дальше, в прошлое, шумели воды неведомого, слегка расцвеченные мифами и историями. Теперь же само настоящее подернулось туманом, как зеркальце в купальне; прошлое же, благодаря успехам археологии, папирологии и прочих «логий», делалось всё более ясным и осязаемым. Само христианство теперь было вынуждено держать экзамен по истории, как-то сообразовываться с разными откопанными в пустынных и диких местах предметами.

Однако это была пока увертюра. Занавес еще не открылся, и часть публики бродила в полутьме, высматривая свои места. Но вот увертюра догремела, хлопнули тарелки, занавес вскрылся и поехал, обнажая сцену, являвшую собой пустынную местность. Раздались аплодисменты.