Так проходила жизнь; среднего рода,
Окончила школу и задумалась.
«Как живой человек ты тут никому не интересна, – говорил ей Дато за чаем. – Стань роботом».
В общем, он неплохо к ней относился, отчим. Германию он не любил и шумно скучал по Грузии. Брал аккордеон, пел грузинские и прочие песни. Мать морщилась, иногда подпевала. «На сосне сидит сова – чешет правая нога!»
Ночью Анна думала над его словами. О роботах. Ночью она становилась умнее, собраннее. Даже красивее. Хотя красивой ее никто не считал и она сама себя не считала. У нее была мужиковатая внешность отца: круглое лицо, короткие руки и ноги. Ночь что-то дорисовывала в ней. Где-то добавляла света, что-то, наоборот, укрывала тенью. Делала глубже глаза. Учащала дыхание.
Она стала человеком ночи. А днем была роботом.
Еще она любила кофе. О, кофе… Кофе примиряло. Простите: примирял. Мужского рода, мальчик, мужчина.
Она втянулась в него еще школьницей. Пила его… нет, не утром. Утром бесполезно. Всё равно что пытаться спичкой согреть остывший и пустой дом. Утром пила просто воду. Привычка напиваться по утрам осталась с детства. «Утром напьешься…»
И днем тоже пила воду. Иногда пиво. Пиво не мешало ей спать, спать с открытыми глазами. Работать, решать проблемы, ездить на велосипеде. И всё это время – спать.
Первую волшебную чашку она выпивала, когда темнело. Умывалась, делала разминку. И варила кофе. Начинала с арабики – с ее кисловатым, ночным вкусом. Арабика означала наступление ночи. То есть жизни,
Поступив в Уни, съехала от матери, Дато и его аккордеона. Если бы еще можно было съехать от самой себя – дневной, заспанной, машинальной… Стала жить вместе с подругой, снимая квартирку на двоих. Сконтактовалась с ней на почве любви к ночной жизни. Ночью готовились к занятиям, мыли наросшую за день посуду, бродили по темно-синему городу. Подруга,
Вторую чашку она выпивала около полуночи.
Это была грубоватая робуста, горькая и честная, как солдатский поцелуй. (С солдатами она не целовалась, она вообще ни с кем тогда еще не целовалась.) Ничего не обещавшая робуста. Как сигареты, к которым она так и не пристрастилась. Ее
Кофе открыл ей музыку.
Проезжая мимо Альте Опер (пожалуйста, картинку), поглядела на афиши. Спрыгнула со своего байка, подошла поближе.
«Кофейная кантата» Баха.
Села на байк и задвигала ногами дальше. Билеты были дороговаты. До… ро… го… (думала, вращая педали). Да и музыка, несмотря на два класса батумской музыкалки, ее не сильно волновала. Ну музыка…
Купила на следующий день, обсудив это ночью с подругой. Та молча слушала и курила.
И она пришла на эту «кантату». Причесалась, обожглась утюгом и пришла.
В буфете торговали кофе. Она не стала брать, сама не знала почему. Просто посмотрела и пошла в зал. Села куда-то назад (билет был самым дешевым).
Вначале исполняли другие вещи Баха, она не запомнила. Нет, понравилось. Просто еще внутренне спала. Сидела, прижавшись спиной к мягкому сиденью.
На «Кофейной кантате» слегка заерзала. Было как раз время ее первой чашки.
На сцене папаша Шлендриан запрещал, под музыку, своей дочери Лизхен пить кофе. Кофе для женщин вреден, особенно для девушек – им не разрешалось посещать кофейни. Кофе вызывает бесплодие. За спиной отца и дочери сидели музыканты.
И музыка: скрипки, альт, виолончель, клавесин.
«Надо было взять кофе в буфете», – думала она, щурясь на сцену.
Доехала под дождем до ближайшей кафешки. Можно было дотерпеть до дома. Но музыка и дождь настроили ее на какой-то такой лад… Чашечку ристретто, пожалуйста.
Несколько ночей она переслушивала арию Лизхен. Да, включите, пожалуйста.