Катехон

Нет, родители тогда еще не развелись (это произойдет позже, когда их усталость друг от друга превысит все допустимые санитарные нормы). Отец был моряком, от него пахло морем: морем и пивом. «Из трех батумцев – двое моряки», слышала она в детстве.

Отец был из батумских немцев. Так он говорил. Она не спрашивала его, что это значит. Это казалось понятным.

Мать была с Донбасса. С отцом познакомилась в одесском порту. Зачем-то они поженились. Он привез ее к себе в Батуми. Мать активно невзлюбила этот город. «Я думала, курорт! Пальмы! Тьфу… Лужа сраная!» Дети (вначале она, потом ее брат Роберт) не сильно ее развлекали. Квартирка с огромным балконом и соседями – тоже. Мать работала в порту, потом ушла в школу, потом снова вернулась в порт. Искала себя.

Небольшие развлечения у нее, впрочем, были, и это как-то примиряло ее с семьей, сыростью и городом. Ее тянуло на местных мужчин. Шумных, радостных, с большим торсом и короткими ногами. Когда отец уходил в плавание, мать уходила в свое. Исчезала, приходила молчаливой и рассеянной. Снова исчезала. Отец возвращался из плавания и устраивал ей «партсобрания»: в Батуми ничего скрыть было невозможно. Их с Робертом выгоняли поиграть во двор или к бабе Марте. Отец запирал за ними дверь.

Баба Марта была отцовской матерью, жила неподалеку, в длинной квартире с вечным сумраком и отклеивающимися обоями. Стены были завешаны фотографиями женщин и мужчин с бледными лицами.

Когда они с Робертом заходили, баба Марта взглядом заставляла их надеть тапочки (дома бегали босиком) и конвоировала на кухню. Учила пользоваться ножом и вилкой. Потом они смотрели телевизор. Дома был такой же телевизор и те же программы, но с бабой Мартой он смотрелся по-другому. Баба Марта сидела в кресле; смотрела, чуть сощурясь, и выражала лицом одобрение или наоборот. В правой ее руке был веер. После телевизора они так же торжественно и тихо играли в лото.

Последние годы баба Марта почти не слышала. Но ритуал с тапочками, телевизором и лото оставался неизменным.

Незадолго до их отъезда она предусмотрительно умерла.

Узкую квартиру продали («За копейки!» – добавляла мать), фотографии с бледными родственниками выбросили. А что еще с ними было делать? Даже их старую собаку Мальву пришлось не взять. Усыпили.

Идеологом отъезда была мать. Отец любил Батуми, любил порт, где, правда, была тогда полная задница: девяностые. Но уезжать ему не хотелось. По глазам было видно, по серым, чуть навыкате глазам. «Подумай о детях», – повторяла мать, курсируя по комнате. Сама она о детях вряд ли думала. Ей просто хотелось уехать. Попробовать другую жизнь, другую еду, других мужчин. Эти, местные – веселые и скоротечные, успели ей надоесть. «Не надо печалиться, вся жизнь впереди», – напевала она, застегивая лифчик; Анна слышала.

Да, ее звали Анной. Аней.

Отец тоже был веселым, по-своему. Улыбка у него была хорошая, простая. Но улыбался редко, как будто берёг ее для чего-то более важного.

Она, Аня, была его копией. Толстая, белобрысая, тихая. Отец – один к одному. А в Роберте шумела и чудила материнская кровь.

И они уехали, оставили этот мокрый город. Эти эвкалипты. Эти пальмы, вздрагивающие под дождем. Квартиру с огромным балконом, на котором вечно сушились подушки и полотенца. Русскую фамилию, которую отец сменил на дедовскую, немецкую. Вечных комаров. Обрывки грузинских фраз, дожди и море.

4

Вернемся к саду.

Когда он сказал ей о саде-катехоне, она улыбнулась. Нет, губы остались как были: тонкими и серьезными. Но что-то внутри нее улыбнулось. Чуть выше живота, вот здесь.

– Там будет магнолия? – спросила она.

Он уже успел натянуть штаны и надеть задом наперед майку. А она осталась под одеялом; шел дождь, было холодно. Одеяло было ее домом, ее мягким домом.

Он молчал. Она знала, он думал о магнолии. Она чувствовала его мысли кожей, губами. Своим неправильным сердцем. Когда он думал рядом, оно шумело сильнее.

Катехон магнолия – или нет. Здесь нужен вопросительный знак. Он не любил вопросительные знаки. Любая мысль – вопрос. Так он говорил, кладя ей ладонь на спину.

Магнолия была деревом ее детства.

Магнолия, эвкалипт, пальмы, лиственницы – всё это окружало и дружило с ней. Всё это ей пахло. Магнолия была в этом хоре главной, королевой, начальницей. Она цвела. Она облетала бронзовыми листьями. Ствол покрывал шелковистый мох.

Он поднялся, качнув диван, и пошел к книжным полкам. Ей хотелось сказать, чтобы он включил свет (было темно, дождь). Чтобы надел правильно майку.

Он рылся в книгах.

Она слышала звуки книг, его дыхание, его мысли. Смотрела на его неправильное тело. На его голову. На непослушные волосы, надо будет причесать, вначале смочив, иначе бесполезно. Иногда ей казалось, что это не волосы, а языки пламени. Черного вьющегося пламени. Что волосы повторяют очертания его диких мыслей.