Катехон

– Кто прильнет к Богу, к тому прильнет Бог. И что ты прежде искал, то ищет ныне тебя, и то, за чем ты раньше охотился, охотится сейчас за тобой.

И замолчал, ожидая, наверное, что она спросит, чьи это слова.

Она не спросила. Хотелось спать.

Ей вдруг стало жалко его. Стоящего у окна, с этой улыбкой. С этой темнотой внутри.

– Это… Гёльдерлин? – назвала первое пришедшее имя.

– Это Майстер Экхарт, из его «Эрфуртских разговоров».

Он снова посмотрел на экран.

Анри Руссо. «Нападение ягуара на лошадь». Холст, масло. 1910 год.

5

Первые годы в Германии она не помнит. Или не любит вспоминать, что почти одно и то же. Она отрицательно машет рукой.

Она училась в хорошей школе. С ней хорошо обращались. Несколько раз ее водили к психологу. Она ничего не помнит. Ее память еще не родилась.

Каждый день она просыпалась в прошлом. Она продолжала мысленно жить в Батуми. Особенно после того, как родители разошлись.

В Батуми они как-то друг друга терпели и даже любили. У каждого была своя… забыла слово. Типа «вентиляция». Да, отдушина. Своя отдушина.

У матери – работа, очереди, романы. Она сама как-то сказала: «Там мужики еще романтики, а здесь – одни бухгалтера». У отца были корабли. Он остро чувствовал воду, любил и уважал море. А здесь родителей засунули в общежитие и невозможность спрятаться друг от друга. Без огромного балкона, оплетенного виноградом, куда всегда можно было сбежать, потянуться и закурить… В общежитии курить было ферботен. Ферботен, ферштеен зи? Одно из первых слов, которое родителям пришлось выучить.

А еще дети. Здесь их нельзя было услать к бабе Марте. Их нельзя было услать никуда. Роберт быстро учил немецкий и делал друзей. Анна учила немецкий плохо. Отвечала невпопад, думая о чем-то, к артиклям и спряжениям не относящемся.

А еще… удобно или нет об этом сказать? Мы убираем ее изображение и скажем. Еще – от нее неприятно пахло. Ночное недержание, и не только ночное. Едва она засыпала, как просыпался ее дурацкий мочевой пузырь. Она ненавидела его. Она ненавидела то место, из которого это происходило. Она ненавидела себя, когда просыпалась в мокрых и холодных простынях.

«Да когда ж это кончится! – стонала мать. – Ты же уже взрослая, ты же…»

Прежде, в Батуми, это тоже иногда случалось. Но редко, очень редко. А здесь… Пододеяльники, простыни, всё с яростью сдиралось, брезгливо комкалось и швырялось в машинку. Роберт хихикал и получал подзатыльник. Отец брал зонт и шел курить на улицу. На улице это было не ферботен, и он курил там всё чаще и дольше.

Вскоре отец взял зонт, какие-то вещи и просто ушел. Насовсем. Всё время думал о море, его тянуло на север, в Бремен или Гамбург. Планировал найти там работу. Мать попыталась устроить ему прощальную сцену, но соседи вызвали полицию. Пришлось проклинать его вполголоса.

Их возили на какие-то экскурсии, показывали Германию. Посмотрите направо, посмотрите налево. Она ничего не понимала. Ей просто нравилось, что пространство начинало течь и двигаться, как море. До самого́ моря, шумевшего где-то на севере, их так и не довезли. Туда, где были Бремен и Гамбург, которые мать прокляла вместе с отцом.

Она боялась заснуть в автобусе. Она вообще боялась засыпать. И боялась пить. И постоянно хотела спать и пить. Мать запрещала ей прикасаться к воде вечером. «Утром напьешься… Поставь чашку на место! Слышишь?» Она молча ставила.

Вернулся отец. Нет, временно. Что-то у него там не выходило, на севере, у са́мого синего моря. К тому же развестись репатриантам оказалось не так просто. Здесь всё оказывалось не так просто. Отец занял ее пропахшую мочой кровать, а ей стали стелить на полу. Почему не наоборот, она не помнит. Ее память еще не проснулась.

Кто-то уговорил мать показать ее психологу. Психолог был бесплатным, из волонтеров, и говорил по-русски. Точнее, «говорила»: седоватая женщина в очках, похожая на сову. На ее вопросы Анна молчала, потом твердо сказала, что ненавидит своего отца, немецкий язык и свою фрау Фрау.

«Кого?» – переспросила сова.

Анна объяснила. Покраснела и объяснила.

«А почему ты ее так называешь?»

Анна молчала. Она сама не знала почему.

«Очень сложный случай», – сообщила сова матери.

Мать рассеянно кивала. Мать пыталась наладить свою личную жизнь. На местных немецких мужчин надежда была слабой: не хватало языка, молодости, гардероба. Не хватало свободной, без детей и недоушедшего мужа, квартиры.

Всё это было сном, который снился ей, Анне.

Она спала.

Ночью она ворочалась, боясь уснуть. А днем двигалась и думала, как во сне. Отвечала невпопад. Забывала вернуть сдачу из магазина. Забывала почистить зубы.

Зато мокрые простыни почти прекратились.

Потом была школа. Была их первая съемная квартира в Эрфурте. Был грузинский еврей Дато, заходивший попить чая и постепенно ставший ее отчимом. Была вторая съемная квартира, где у нее появилась отдельная комната. Снова спать ночью она так и не научилась. Лежала с открытыми глазами в темноте, включала свет, читала, зевала, выключала, снова включала. Так проходила ночь.