Он указал на угол, остававшийся во тьме.
Пришлось зажечь свечу. Пламя светило тускло. С таким же скрипом приподнялась доска люка.
Каюсь, я не решался войти туда. Точно устыдившись своего страха, Магомед-оглы приблизился и наклонился над отверстием входа.
Это уж не стон… нет. Это слова слышны. Точно кто-то мечется в недуге и силится говорить громче, когда мочи нет и когда каждое слово его только вырывается из груди. Слушая этот ропот, так и представляешь себе, как должна судорожно подыматься и опускаться грудь, как вытягивается и выгибается шея несчастного прежде, чем он выдавит из нее хриплый звук.
Магомед уже совсем оправился. Он зорко смотрел вниз и точно припоминал что-то, бормоча про себя.
– Саид-ага! – крикнул он вниз и прислушался.
Стоны прекратились.
– Саид-ага!
Внизу кто-то заговорил, но так тихо… Этого, впрочем, довольно было Магомеду, и быстрее, чем я думал, он опустился вниз. Я постоял-постоял и решился туда же отправиться, «провалиться».
Провалился и – остолбенел.
Куча соломы, должно быть, принесена недавно. Лунный свет сквозь дыру в стене так и бьет туда, выхватывая из мрака лицо трупа – трупа неподвижного, синего, но с яркими, живыми, воспаленными глазами… Черные круги легли вокруг них, оттого они словно глядят из рамок, сосредоточивая свою силу. Горбатый нос как-то заострился и посинел у ноздрей. Губы, землистые, сморщенные, едва видны из-под свалявшейся космами седой бороды. Голый череп, угловатый, неровный, так и светится. В первую минуту только череп да глаза и были различены мною.
Какая костлявая грудь! Лунный блеск скрадывал впадины между ребрами. Выделялись одни кости, точно скелет лежал перед нами. Глаз даже обманывался. Словно кости грудной клетки подымались и опускались судорожно. Видно, что старику трудно дышать было… Что-то хрипело у него внутри. А это разве не рука скелета? Ведь ни мускулов, ни жил не заметно. Ноги уходят в темный угол.
– Саид-ага!
Он повернулся, и на минуту взгляд его остановился на Магомеде-оглы. Ни искры сознания. Видно, что не узнает его вовсе.
– Кто это? – спрашиваю.
Спутник мой молчит, пристально разглядывая лежащего.
Поперек полосы лунного света, точно трепетавшей на полу, черная линия посоха и сума… А там далее, в тени, еще два глаза… Еще силуэт… Неподвижно, опасливо выглядывает чье-то лицо.
Я взял за руку Магомеда и кивнул туда.
– Айша!
И он подошел к женщине. На минуту лицо ее выдвинулось на свет, точно она хотела показаться Магомеду, и опять спряталось. Но совершенно достаточно было и этого, чтобы рассмотреть другой труп, другие закостеневшие черты… Только они как-то дико выделяются из-за седых прядей волос. Лохмотья едва закрывают тело…
Как хрипло говорит она… Магомед кажется сильно взволнованным. Неужели слезы, у него, у «того старого дагестанского волка?
– Умирать вернулись сюда! – прерывисто сообщает он мне. – Умирать пришли из Турции… На отцовские могилы… Саид-ага большой человек был… Пять аулов у него под рукой считалось… А это Айша – жена.
И он опять расспрашивал женщину.
– Тайно шли… по ночам. Боялись, что не пустят в старый аул. А им только и всего – умереть на родной земле. Старик неделю уж болен. Жена ему помогает.
– Отчего же они не зашли сначала в аул к вам? Могли бы отдохнуть там.
– Вай-вай! Твоя голова да будет здорова. Что это говоришь ты? Возьми свои мысли в руки. Да их бы там сейчас русское начальство остановило, и вместо того, чтобы умереть здесь, они умерли бы в тюрьме…
Саид-ага, не желая покориться русским, выселился отсюда, со всем аулом, в Турцию. Здесь он был богатым человеком. У него ходили по лугам табуны коней, стада баранов паслись в окрестностях. Вокруг сакли его, внизу там, на целую версту раскидывались фруктовые сады. Виноградники сходили к самой реке, переливаясь с полями пшеницы и посевами кукурузы… Он бросил все. Продавать землю, дом, имущество было некому и некогда; ему не верилось, что оставшихся заставят перейти на другие места и построиться в казацких станицах. Саид-ага собрал, что было, что можно взвалить на лошадей и ослов, и с несколькими вьюками отправился в Турцию, уводя за собою дочерей и сына…