Кавказские евреи-горцы (сборник)

Вон вспыхнуло ярко-красное пламя. Другой огневой язык выхватил из тьмы серые стволы каких-то сумрачных великанов; третий еще дальше загорелся, осветив какое-то бородатое лицо, сияющее самой беззаветной детской улыбкой. Четвертый прямо перед понуренной мордой вороного коня. И трещат сучья, и раскидывают по сторонам снопы ярких искр. Вместе со светом послышались шутки. Кое-где смех, громкий, откровенный. Дали и мне целый пук смолистых ветвей; зажег у Магомеда; смотрю, надо мною в вышине висят, как борода, длинные волокна чужеядных растений, перебрасываясь с одного дерева на другое. Такой длинной бахромы, пожалуй, и над тронами средневековых сюзеренов не колыхалось с их торжественных катафалков. Теперь вся тропинка с ее извивами намеривается чудесно. Вон огоньки впереди повернули вправо, круто повернули, точно мы назад собираемся идти. Вот налево взяли… Какие-то серые камни по сторонам. Неужели близка вершина, что пошли утесы? Мой факел освещает чью-то широкую спину впереди и крупный зад серого коня, помахивающего хвостом.

– Теперь безопасно, – говорит Магомед рядом. – Ни один зверь на огонь не пойдет. Особенно как увидит, что нас много.

Общительность евреев сказалась и при этом. Пока темно было, все молчали; точно ночь давила. Теперь молодежь расхвасталась так, что перед ее воображаемыми подвигами побледнели бы блистательные деяния сказочных Рустема и Зораба. Чего-чего тут только не было. Один раз с тигром схватился и задушил его голыми руками, как щенка, другой с дерева десять медведей перестрелял. Точь-в-точь наши охотники, одною пулей двух зайцев пронизывающие и ею же случайно убивающие покоившегося впереди медведя! Самый красноречивый из них слышал, прячась в чаще, как два зверя в лесу разговаривали по-лезгински, в чем остальные не нашли ничего невероятного. Израиль воинствующий твердо верует, что душа наша по смерти переселяется в различных животных на более или менее продолжительное время, чтобы «настрадаться». После того ее очищают сквозь огонь в аду и, наконец, водворяют на жительство в рай. Точно так же мне рассказывал один еврей, что он видел, как на кладбище купался в чане с водою только что схороненный его приятель. Для этого они нарочно ставят у могил воду. Это – тоже очищение. Дело в том, что душа не тотчас же оставляет тело. Она триста дней находится в могиле вместе с трупом, и нельзя же ей в этом неопрятном виде вознестись в горние. Употребляют ли столь чистоплотные души при этом казанское мыло, покрыто мраком неизвестности. Что, если бы евреи заживо подражали своим душам и не были одержимы водобоязнью, насколько выиграло бы это племя в красоте и приличии!

Верование о пребывании души в могиле находит подтверждение в том, что, разрывая могилы, обнаруживали часто трупы в ином положении, чем то, в каком их хоронят. Евреи кладут своих покойников в продолговатую яму, аршина три глубины, прямо в землю, на спину, лицом кверху. Над ним с аршин оставляют свободное место, для чего устраивают над покойником род крыши из досок. Сверху яма заваливается землею.

– Как же он повернулся бы в могиле, если бы души с ним не было?

– Надоело ей лежать на одном боку. Легла на другой. Самые грешные души поворачиваются лицом в землю. Поворачиваются и от других причин.

Раз умер старик-еврей. Сын его стал обижать свою мать. Старик в могиле услышал и постарался выйти; долго он силился приподнять доски, наконец удалось. Душа его вышла, задушила непочтительного и преступного сына и вернулась в могилу. На другой день над нею оказалась земля взрыхленною и сквозь нее выглядывали углы приподнятых досок…

Наконец лес поредел, и в просветах его забагровело какое-то яркое зарево…

Я было приостановился.

– Там, должно быть, – указал Магомед.

– Кто… что?

– А храбрец, что ярусу увез…

Наша партия шла с веселым смехом, без всякой осторожности. Мрачен и молчалив был только один оставленный жених-арас.

Чем ближе, тем ярче в просветах пылает красное зарево. Черные силуэты деревьев на нем обрисовались каждою своею ветвью, даже сквозь листву прорывается багровый свет, и вся она точно нарисована на нем – каждый зубчик листа, каждая арабеска переплетающихся сучьев. Какая-то большая птица сидит на голой ветви и вся на красном фоне выделилась…

Крики и оттуда доходят…

К самой опушке подошли… Небольшая полянка, огневое пятно ярко горящего костра посередке… Масса ослепительно сверкающих углей, черные колоды только что срубленных деревьев, обвиваемых темным дымом. Целые снопы извивающих кверху искр. За костром утес. Только верхушка его видна над пламенем и точно сплошь облита кровью. Огненные руки цепляются за нее, отбрасываются назад и снова в отчаянии схватывают ближайшие деревья. Дотронутся до ветви и позолотят ее, доселе совершенно темную. Золотится, золотится, рассыпается искрами, и нет ее.