Казаки на персидском фронте (1915–1918)

– Да, работают… В Казвине, двое… те, что с нами эвакуировались из Хамадана… Хорошие студенты. Ведь для них практика!

В Аве в лазарете все выбелено, в залах у стен – койки, а ниши использованы под вспомогательные учреждения и помещения персонала… Ниши завешены материей или забиты досками – подобие комнат. Кельи в старом монастыре или камеры в тюрьме. Сводчатые потолки, тесно, темно и сыро…

Как подвижники, живут здесь несколько идейных тружеников, пришедших на фронт. Строгие лица, низко спущенные косынки у сестер милосердия… В палатах изредка стоны и вздохи раненых и больных. Во дворе тишина. Здесь все очень серьезно, ибо близок фронт, близка смерть.

* * *

– В Мамаган в автомобиле не проехать, грязь, – говорит кто-то.

– Ну что ж, доедем до Куриджана или Рахони, а оттуда верхом. Только вот где лошадей взять? Послали Корчагиной телефонограмму, чтоб выслала лошадей?

В Мамагане стоял отряд Корчагиной. Их было человек семь, не больше, а обслуживали они целую дивизию. Мамаган – грязная деревня; казалось непостижимым, как это сумели создать здесь такой чистый лазарет, аптеку и перевязочную. Да, здесь испытанные фронтовые работники – сама Корчагина, Дьяковская, Ливен. Это они рвались всегда на фронт, работали, не зная отдыха, заслужив всеобщую любовь. Корчагина приехала из Москвы в шестнадцатом году молодым врачом. Исходила всю Персию, работала с Бичераховым под Багдадом. Ее сотрудники на подбор. Живут идеей и страстью к путешествиям; они умеют работать, любить, переносить лишения и умирать. Корчагина – женщина, но уехала из Персии с полным бантом. Здесь и светлейшая княжна Ливен. Она нашла свое призвание. Не администрирует больше, а сидит у постели больного. Большая и светлая, – она, как святая. Голубые глаза смотрят кротко и серьезно, а новые складки у верхней губы делают лицо печальным, почти скорбным. Больные слагают стихи про нее, наивные и искренние, называют святой, а когда говорят о ней, то понижают голос.

Мы уже осмотрели все. Я слышу музыкальный голос доктора Дьяковской.

– Хотите чаю? Вы, наверное, проголодались!

Благодарю за чай и вспоминаю Анну Сергеевну в Кянгавере, – в хлопотах по лазарету, – покойную, ровную и всеми любимую.

Мы вспоминаем, как ехали вместе на тарантасах из Хамадана в Кянгавер. Тарантас кидало на ухабах, а на перевале все казалось, что он опрокинется и мы упадем в пропасть. На крутых поворотах она вскрикивала, а я смеялся… Но какую школу прошла за это время Анна Сергеевна! Мы сидим у стола, пьем чай с персидскими лепешками и смеемся опять… Громче всех Белянчиков. Его смех заразителен и заглушает всех.

* * *

Мой заместитель Евгений Викторович Дунаевский – фигура незаурядная. Умный, образованный и культурный. Он в отряде почти с самого начала. Он хорошо знает его историю, всех сотрудников. Красивый, спокойный, почти флегматик, – он по характеру своему похож на перса. Недаром с турецкого фронта он стремился в Персию. Он подходит к Персии. Ценитель красоты и искусства, теософ – влюбленный в Восток и индийскую мудрость, – Дунаевский принял Персию, как вторую родину. Он полюбил и жаркое солнце, и пряную прохладу ночей, и своеобразие унылой природы Ирана, и синие дали, и тени от горных громад. Он поклонялся Персии. Созерцал ее. Работал и созерцал.

Его уважали за ясность ума, выдержку и такт. Он пришелся ко двору и в корпусе, и в Земском отряде.

– Из Керманшаха телеграмма. Илья Рысс тяжело ранен.

– Что Вы говорите? Где и как?

– Да вот, посмотрите.

Дунаевский показал телеграмму. Из Керманшаха сообщали:

– На конный транспорт Земского союза в пути по дороге в Керинд напали курды. Есть убитые. Ранены заведующий транспортом Рысс и несколько санитаров.

Неприятно. Транспорт для перевозки больных и раненых был образцовый, а Рысса я очень любил… Темпераментный, энергичный, любитель приключений Илья Яковлевич Рысс ни за что не хотел сидеть в тылу. Рвался на фронт и просил дать ему самостоятельное и опасное дело. Дал. Рысс замерзал на перевалах, погибал от жажды на пустынных дорогах Персии; но ему везло – вывозил раненых и больных из забытых и опасных мест необъятного фронта, не теряя ни людей, ни имущества.

А теперь вот – сразу пять ранений.

Бледный, с забинтованной головой, руками и ногами, он пытался улыбаться.

– Ну что, Ильюша? Больно? Ничего, скоро поправитесь. Говорят, Вы мастерски отбивались от курдов. Сколько их было?

– Чертова куча. Человек пятьсот, – а нас пятьдесят. Проклятый дервиш. Перед выступлением в Керманшахе около двуколок вертелся какой-то дервиш. А потом исчез. Его видели во время нападения среди курдов. Он, вероятно, был послан для связи – курдами. Он и предупредил, он и двуколку указал – ту, где был денежный ящик…

Через пару недель Рысс ходил уже на костылях.

Его навестил Баратов и наградил Георгиевским крестом.

– Я уже совсем здоров, – говорил, прихрамывая, Илья Яковлевич, – разрешите ехать к транспорту.