Каждое мгновение!

Дмитриев не успел как следует осмотреть больного всего, как он привык это делать. Он осмотрел только ранение, признавая неотложную срочность операции, и приказал отправлять его на стол. А того еще не успели приготовить, еще только медсестра на столике у окна готовилась ввести ему предварительный наркоз — внутренний, и у Дмитриева осталось время на то, чего он не сделал. И он спросил раненого сухо и требовательно:

— Одного я не могу понять, дорогой, почему? Почему ты это сделал?

Человек находился на той ступени самосознания, когда ему было не до стеснения — он свободной рукой сдвинул вниз со своего тела простыню.

— Смотрите, какой я…

— Какой! — гневно сказал Дмитриев. — Вот это? — и он тронул пальцем ущемленную от рождения крайнюю плоть парня. — Вот это?! Это тебе могли убрать за пять минут, ножницами…

Дмитриев был жесток. Может, не надо было говорить так. Но он сказал от гнева, от обиды — именно от обиды. Коршак отчетливо разобрал в нем такое свойство его души — искренне и глубоко обижался он на человека, причинившего себе сознательный вред. И объяснять не надо было, почему он обижается. Коршак вспоминал, как Дмитриев вытаскивал «оттуда» его самого.

— Что кровь? Резус взяли?

— Взяли, — отозвалась от окна сестра. — Вторая, минус.

Сначала Дмитриев согласно кивнул. Но вдруг встрепенулся.

— Минус? — переспросил он.

— Да, минус, профессор, вторая, минус.

Дмитриев посмотрел на доктора, который все это время маячил, склоненный над ногами раненого и теперь, распрямившись, оказался длинным молодым и носатым. Потом на сестру, потом на раненого. Затем скользнул глазами по Коршаку, и снова стал смотреть на доктора.

— Сколько перелили?

— Я — две ампулы. Но там ему перелили тоже две, больше у них не было.

Подошла сестра со снаряженным шприцем.

— Подождите, — резко остановил ее Дмитриев. Он нагнулся над раненым, заглянул ему в зрачки, раздвинув пальцами веки.

Раненый терял сознание. Он что-то лепетал неразборчиво.

— Не надо перегружать, — сказал Дмитриев. — Везите так.

И вышел.

У кабинета в конце коридора их обоих догнал длинный доктор.

— Откуда мне было знать? Там же они не могут установить резус!

— Плазму, плазму надо было, обалдуй вы этакий! Плазму!

— Я и плазму лил. Но и они кровь лили.

— Две ампулы — не четыре. Вы понимаете, что чудес не бывает? Не бывает чудес на свете!

Дмитриев почти кричал. И в клинике было тихо. Голос его слышали все и принимали происходящее с профессором как должное.

Длинный доктор остался в коридоре, а Дмитриев, пропустив Коршака вперед, пошел к себе в крохотный и чистенький кабинет.

Коршак молчал. А Дмитриев сейчас, когда все стало ясно, когда он разрядился, когда уже ничего изменить было нельзя и ничего более делать до самой операции не нужно, немного успокоился.

— Интересно? Так вот слушай, если интересно. Этот дурак, этот туземец стрелял в себя из ружья. Он, видите ли, «такой». Жаканом стрелял. Дурак. Сквозное — лопатка в клочья разбита. Потому он так руку и держит. У него была девица. И она ему изменила. Он думает, что она ему изменила. Они два года дружили, а потом она ушла с кем-то в кино… Он же дальше целований не мог пойти. А там амбулатория рядом. В тридцати метрах от его дома амбулатория. И мужик там хороший работает. Все что угодно пришить может. И приживется. Только он в крови ни черта не смыслит. И вкатил четыреста миллилитров второй группы с плюсом. С плюсом! А мой обалдуй еще столько же добавил. И тоже с плюсом. Ну, того понять можно — темень. А этот — ординатор, оператор прекрасный, ученый, ити его мать! Кандидат, черт бы его побрал! Что теперь делать?!

— Я тебе не советчик. Ужасно все это, профессор. Будешь оперировать?

— А ты не советуешь? — с издевкой спросил Дмитриев. — Буду! — И, почти уже успокоясь, добавил негромко: — Это я своему обалдую наврал, что чудес не бывает. Бывают чудеса… Ну, пошли…

И когда они вышли, и когда Дмитриев крошечным ключиком запер жиденькую фанерную дверь, он сказал:

— Хотя и редко.

Он оказался прав — случайно, нечаянно прав оказался Дмитриев, как объяснил он Коршаку после всего, что было дальше, что не дал сестре произвести премедикацию в палате. Едва в операционной раненому через установленную на все время вмешательства канюлю ввели гексенал — сердце его остановилось, упало давление.

Поверх стерильного халата на Дмитриеве еще не было пластикового передника. И сам он еще стоял поодаль от стола с поднятыми вверх, готовыми к работе руками и смотрел на действия анестезиологов.

— Сердце! Сердце! — голос анестезистки сорвался на визг.

— Нож! Нож! — проревел Дмитриев, буквально рушась к столу. — Я сказал — нож! — Дмитриев с силой отшвырнул скальпель, что подала ему Рита. Скальпель тоненько, точно стальная пружинка, взвизгнул в углу операционной.