Каждое мгновение!

Но сейчас он вспомнил другое. Он вспомнил предвоенную зиму и первый курс училища, где он командовал взводом. Он тогда считал, что только он один знает, что будет война и что она будет летом сорок первого. Всю свою жизнь он помнил эту свою мысль и с каждым годом все более утверждался в ней. Может, оттого так четко он и произносил эти слова «восьмого августа одна тысяча девятьсот сорок первого года». И он давал им прикурить, своим курсантам. Он вспомнил сейчас, что на стрельбах после марш-броска потеряли в снегу три гильзы. Было такое положение, что гильзы сдавались и считались наравне с патронами, если еще не строже. И он заставил весь взвод искать свои гильзы. Они искали их всю ночь. А сам он, Деборов, в шинельке, в хромовых на один носок сапогах стоял тут же, не дав людям возможности увидеть, что он замерз до смерти, что он уже не чувствует своих ног и они ему кажутся палками, а потом пришло такое ощущение, точно он ходит на коленях, прямо на суставах, а остальных ног у него не было. В эту ночь они нашли гильзы, но трое отморозили ноги. А у двоих отняли по два пальца на руках. И один из них был вот этот узкоголовый седой человек, который смотрел ему сейчас прямо в самые зрачки.

— Ты не помнишь, — сказал солдат, — ты упал. А взвод повел я. И мы вышли к опушке под самые танковые пулеметы. Но мы вышли тогда…

Дмитриев показал Коршаку пулю: она еще не утратила своих очертаний, хотя окислилась и приобрела цвет старой крови и на ней оставались волокна человеческой ткани. Он держал ее на ладони.

Через полгода Коршаку потребовалось, чтобы Дмитриев профессорским оком глянул на то, что натворил «на медицинскую тему» Коршак.

Внизу в гардеробной пришлось долго ждать оттого, что не давали халата. Дмитриев, поговорив по телефону с Коршаком, забыл распорядиться, а теперь его в кабинете не было. Но потом он появился внизу. Сбежал с лестницы — почему-то очень стремительно он шел, необычно даже для него.

— Прости, проникающее ранение привезли. Позвони завтра. — Была крохотная пауза, когда Дмитриев ждал от Коршака деликатности, но Коршак промедлил, и тогда Дмитриев сказал резко:

— Хорошо. Одевайся! Со мной пойдешь!

Он был сердит до того, и рассердился еще больше из-за настырности Коршака, шел впереди так, что тот едва поспевал за ним и говорил себе под нос, предоставляя Коршаку разбирать и прислушиваться на ходу, что он там говорит. А это очень неудобно — человеку большого роста вообще трудно поспевать за низеньким, а тут еще и отвечать что-то надо, а не слышно.

И все же Коршак понял, что раненый — молодой парень. Сам в себя стрелял, что его привезли совсем недавно, всего полчаса назад. Дмитриев только сказал Коршаку — «приезжай», положил трубку, как позвонили в приемный покой. Парня везли из дальнего глухого городка, оказав ему там первую помощь. Мало того, Дмитриев — тоже на ходу — сказал еще и то, что человек уже однажды умер в санитарной машине, ребята, которые ездили за ним, спасли его, что машину гнали по здешним невероятным дорогам со скоростью более ста километров в час. А после тайфуна разрушены мосты, их перетаскивал военный тягач, и все это время доктор — Коршак не знал этого доктора и не мог представить себе его — держал на весу в руках то ампулу с кровью, то с плазмой, то с физраствором. И парень еще жив. И черт его знает — возможно удастся…

Тут они пришли. Дмитриев никогда так много не говорил с Коршаком о своих медицинских делах, а тем более о пациентах. И сейчас говорил он собственно не для Коршака, а для самого себя, и был взволнован и весь погружен в предстоящее.

Больного еще не увезли в операционную. У входа в ту палату, где он лежал, толпились больные, медсестры, торчал подол халата из дверного проема — какой-то доктор что-то делал над больным. Перед Дмитриевым расступились. И Коршака — в докторском, не гостевом халате, в колпаке тоже приняли за незнакомого, но светилу. И Дмитриев кивком головы позвал его за собой.

Раненый был в сознании и контактен — это произвело на Коршака такое впечатление, что мурашки пошли по коже. Человек лет двадцати двух, немного рыхловатый для своей молодости, лежал на спине лицом вверх, тело его было укрыто только по пояс простыней. На левой стороне груди, которую он прикрыл рукой вяло и не касаясь — толстая серая повязка-наклейка. С бледного — под цвет постельного белья — лица с надеждой, заискиванием и страхом смотрели горючие темные глаза. Он даже не смотрел — он молил взглядом о жизни, просил, чтобы ему кто-то подал надежду, чтобы кто-то убедил его — мол, плохо, гадко, страшно ты поступил, но в конечном итоге все обойдется, еще немного будет тебе больно и все обойдется. Но никто ему этих слов не сказал.

И Коршак увидел, что под спиной, под правым боком раненого расползается темно-красное пятно, и оно зримо растет.