Каждое мгновение!

Дмитриев был рад, счастлив, он обоих их принимал в свою душу, он отчетливо сознавал, что подарил им обоим по целой жизни впереди, а теперь может открыть им красоту друг друга и свою нежность к ним. И откровенно всем этим гордился, и это светилось во всем его облике.

Потом женщина ушла. И только тут Коршак спохватился, что даже не знает ее имени и ей не назвал своего.

Ее зовут Рита.

Дмитриев назвал и фамилию. Но она тотчас выпала из памяти.

Ни Коршак, ни Дмитриев не предполагали, что и Ритина жизнь изменится круто. Вернее, когда она появилась в клинике с цветами, Рита все уже решила.

У мужчин чувство благодарности к своему спасителю иное, чем у женщин. Даже к врачу, принявшему тебя всего, со всеми мерзостями человеческого обитания. Оно остается где-то в стороне, лишь подсвечивая их отношения. Рита же, рассчитавшись с деловыми и материальными долгами, которые накопились у нее за время болезни, уволилась из Геологического управления. Первые несколько месяцев после этого она работала санитаркой в детской инфекционной больнице. И потом появилась в отделении Дмитриева.

Дмитриев уже прошел мимо незнакомой женщины и подумал, что это кто-то из посетителей. Вероятно — врач. Злоупотребляя причастностью к медицине, навещает родственника в неурочное время: не была похожа на санитарку эта женщина. И вдруг что-то стукнуло ему в самое сердце. Он застыл на полшаге и круто обернулся:

— Я не ошибся? Это вы?

— Вы не ошиблись, доктор. Это действительно я.

— Что вы здесь делаете?

— Я здесь работаю…

— Здесь?! У меня?!

— Здесь, у вас. Уже неделя…

— Позвольте…

Дмитриев, хмурясь, соображал и никак не мог сообразить, что же это значит. Он поманил Риту пальцем.

— Идемте со мной.

Он привел ее в свой кабинет и запер дверь. Сел за свой стол и, не предложив ей сесть тоже, приказал:

— Рассказывайте. Вас уволили?

— Нет, доктор. Я уволилась сама. Теперь я буду работать здесь, у вас…

— Вы же инженер, геолог! Зачем вам швабра? Помилуйте! Хождение в народ? Платоновщина какая-то! Черт знает что!

Дмитриев волновался, нервничал, Рита отвечала ему с той спокойной убежденностью, которая сама по себе была лучшим доказательством продуманности ее поступка.

— Выходит, я не только спасал вас. Я еще и сломал вам жизнь, — тихо сказал Дмитриев.

Рита долго молчала, потом, разглядывая свои руки, спросила, скрывая тревогу:

— Если вам не нравится мое присутствие здесь, я перейду в другое отделение. Но мне хочется работать у вас и с вами. Я научусь. Честное слово! Позвольте мне только — вы не пожалеете, доктор…

И она осталась, и работала, и полоскала судна, и подавала утки, и мыла перевязочные, и натирала полы, и выносила помои и отходы, и бегала на кухню с огромными бачками за едой для больных. И училась инструментарию, стерилизации, снаряжению игл, умению вовремя подавать нужное оператору. И всякий раз, когда оперировал не Дмитриев, была она в операционной.

В один прекрасный день — это должно было случиться — вместо отсутствующей операционной сестры — что-то случилось у нее дома — к столику с инструментами встала Рита.

Плановая пульмонэктомия.

Когда Дмитриев с подготовленными уже руками приблизился к сестре, чтобы та надела на него стерильный халат — так это водится, он сначала отпрянул назад.

— Вы?! Опять вы?!

Дмитриев растерянно оглянулся. Опербригада сделала вид, что не понимает происходящего.

— Опять я, — со вздохом, в котором неизвестно чего было больше — притворной или действительной тревоги, — ответила Рита.

— Хорошо, — проскрипел Дмитриев мстительно. — Посмотрим.

Но внутренняя готовность к работе, страстность даже, внимательность, особенная какая-то внимательность образованного человека, в общем-то уверенного в своем умении уже и в своей правоте, передались и Дмитриеву.

Операцию он провел спокойно, как давно не проводил. Он даже не устал, несмотря на то, что нужно было долго выделять опухоль из спаек, отслаивать ее от корня и, несмотря на то, что бронхиальный шов дался ему трудно — культя бронха оставалась короткой. Каждый предмет из инструментария вовремя оказывался в его обтянутой перчаткой ладони. Ни разу не выскочила нить из ушка иглы.

Он сказал всем спасибо. Сорвал с рук перчатки, хотел бросить их в таз по привычке, но вдруг осторожно положил их на край операционного стола — у ног оперированного, уже просыпающегося человека. И только тут он повернулся к Рите. «Спасибо вам, Рита, — сказал он. — Вы оказались правы…»

С каждым днем Коршак отдалялся от того края, за которым уже ничего не бывает, с каждым часом вживался в обстановку клиники. Он был больной и не больной, и такой же как все, и особый, потому что вдруг начал ощущать себя так, будто он притворяется, нося такие же повязки, как у других, отправляясь в перевязочную, как все, подставляя голый торс Дмитриеву во время обхода, а ничего уже не болело, и утраты сил не ощущал. Завязывалась дружба с Дмитриевым. И Коршак был полностью поглощен тем, что происходит и вокруг и с ним самим.