Каждое мгновение!

— Заранее прошу извинить меня, Вениамин Селиверстыч. Я знаю ваши обстоятельства (у стармеха не все благополучно было дома с женой, и он мучительно переживал эти отношения, особенно в нынешнем рейсе, потому что разлад дошел до красной черты) и знаю, как вам нужно быть на берегу. Рейс наш, Вениамин Селиверстович, затягивается. Он уже затянулся — мы неделю как должны быть дома. Но теперь же он затягивается довольно значительно. Мы проводим караван — вы в курсе. Караван еще не собран весь. А когда-он соберется, то станет похож на толпу беженцев — «Ленкорань», «Тобольск», «Снабженец» и рыболовные траулеры… Мы пойдем мизерным ходом. Но не это самое дерьмовое, стармех. Самое дерьмовое, что лед становится. Когда мы спустимся к архипелагу, он станет намертво. Тяжелый паковый лед.

Стармех отхлебнул кофе и поставил чашечку. Он молчал, глядя прямо в душу капитана своими светлыми медлительными глазами.

Капитан вздохнул и тоже отставил чашечку.

— Вы, Вениамин Селиверстович, не второй механик, прошу прощения, а я не руководитель флота. Отпустить не смогу.

Он опять помолчал. И потом сказал просто и тихо:

— Это мой последний рейс, Вениамин Селиверстович. Я не очень уверен, что мы проведем эти суда, — он поморщился при этом, потому что хотел сказать «караван», но сборище разномастных, разнотоннажных, вообще разных судов, немыслимых вместе, не подходило для этого строгого определения — «караван». — И кто бы ни был виноват, а скорее всего никто не будет виноват — природа! — виноват буду я.

Стармех пожал плечами, но на этот раз он сделал это от несогласия, а не от безразличия.

— Мне, Вениамин Селиверстович, шестьдесят девять и совсем скоро мое «сятилетие». Пора и честь знать. Только с позором уходить не хочется. Не так представлял я свой финиш. Думал, будет последняя швартовка, последняя команда. Думал, положу бинокль в футляр после этой последней швартовки, подожду, пока команду по одному семьи на пирсе растащат, и тихонечко сойду по трапу… Домик себе на 29-м километре присмотрел. Знаете тот склон, откуда Залив видать? И сговорился уже предварительно. Оказывается, у меня прорва денег. Вот что значит бросить курить…

На такое признание следует отвечать страстно — утешать или возражать. Или молчать. И стармех, покашляв от волнения, промолчал.

— Что требуется от меня, Дмитрии Николаевич? — спросил он потом негромко.

— Экономить топливо и воду. Можно ослабить отопление в каютах, дышать же нечем, черт знает что! Бани сократить до минимума. Отпускать воду строго по норме. Вернее, начать снижать расход воды постепенно и довести его до определенной нормы на душу населения…

— Будет исполнено, плавайте на здоровье.

Когда стармех уже почти вышел, капитан вдогонку спросил его:

— А что же с домом вашим?

Стармех повернулся на голос капитана, повел подбородком, украшенным эспаньолкой (в ней точно специально высаживали волосок к волоску).

— Точка, Дмитрий Николаевич, амба! Кранты, едрена мать! Надоело. Не хочу я от нее больше ничего. К чертовой матери! Спасибо, капитан. Доброй ночи.

Стоппен не жалел о том, что сказал стармеху, только вот относительно своего семидесятилетия, которое, по всей вероятности, придется проскочить в рейсе, обмолвился напрасно. Но все было логично. Одно вытекало из другого. Кому нужен именно семидесятилетний капитан? Может быть и нужен, но не настолько, чтобы им не пожертвовать, оберегая более перспективные головы. Не шестидесяти девяти даже, а семидесятилетний… Старость. Но если бы ему дали право оставлять за себя другого человека, он оставил бы стармеха. Никого иного на всем «Ворошиловске». Молодые штурманы не созрели. А у старшего кондиция не та. А стармеха — пройти ему курсы и можно ставить. Но этого не будет, — думал капитан Стоппен. — А жаль…

Потом он поднялся в рубку. Ему нужно было додумать свою прежнюю мысль — мысль о самом себе, о своем пассажире, о том капитане «Кухтуя», который давал эту радиограмму. Так переплелось неожиданно его собственное прошлое, прошлое никогда прежде не встреченного им Коршака, капитана «Кухтуя», переплелось с настоящим и будущим уже многих людей.

Не сразу решился Коршак читать свою давнюю-давнюю вещь. Растрепанный, залистанный томик лежал на столике. Коршак уже переборол возникавшую всегда в молодости в начале плавания морскую болезнь. Он устроился на рундуке, не включая своего автономного плафончика в изголовье, дремал, полузакрыв глаза: Вовка-док на мостике — сейчас его вахта. И это хорошо, что в кубричке никого не было.