Каждое мгновение!

С книжкой про капитана Колесникова как раз так и получилось. Отсюда и сопроводиловка — всем ознакомиться (ознакомиться, так, кажется, сказал Арнольд?) и расписаться. М-мм. Стыд-то какой! Главное в их жизни составляла не история с мебелью. И Коршаку тогда от горя, что с Колесниковым и с его экипажем так нелепо и так неожиданно случилось несчастье, что и сам он мог быть с ними в том полете, Коршаку показалось, что он понял их, ибо знал подробности их жизни и быта, знал их привычки и особенности. Невольно, но закономерно получилась правда. Теперь не спрячешься за то, что герои книги с вымышленными именами — автор имеет право на вымысел — от себя не уйдешь, не соврешь сам себе, не отговоришься от собственной совести. Главное составляло в них иное. И оно началось в тот час, когда однажды взлетев, с очень коротеньким — на сорок пять минут полета заданием (надо было отвезти детали прицела к новейшему истребителю на соседний аэродром, чуть севернее их аэродрома, и заодно добросить туда старшего лейтенанта — пилота, прибывшего по замене), а приземлились они только через час после того, как должно было кончиться горючее в баках ИЛ-четырнадцатого, покрыв при этом пространство, немыслимое для этой машины — циклон уволок их туда. Целый час Колесников пилотировал машину, которую все уже считали потерянной. Они прилетели словно с того света и встречали их, как воскресших — и это, пережитое, управляло потом ими, присутствовало в их поступках, в их отношении к работе, к людям, ради которых они летали. Арнольд говорил, что Колесникова знало все побережье, все глухие гарнизоны были рады ему, его ребятам. Видимо, и тут сказалось, что они заглянули в глаза смерти и поняли смысл жизни своей — задолго до полета на ремонт. А он, Коршак, отгрохал такое… Одно утешало сейчас — Сергеич никогда не прочитает этого…

Он и заснул с книгой в руках. А утром, стараясь не разбудить Вовку-дока, сменившегося с вахты, отправился к Стоппену…

Он думал, что ему оставят книжечку, но Стоппен принял ее спокойно и деловито, как библиотекарь.

— Могу вас обрадовать — есть связь с «Кухтуем». Хотите?

— А это возможно?

— Слышимость неважная, вероятно, они обрастают льдом, хандрит антенна «Кухтуя», но разобрать можно. Попробуем…

И спустя полчаса голос Феликса:

— Вот видишь, рулевой, я не сдержал слова…

— Ерунда! Это все ерунда, Феликс! — Коршак надрывался в микрофон, думая, что так его будет лучше слышно. — Ты опять спас меня, как тогда. Помнишь? Прием! Да прием же!

Аппарат молчал. Потом в нем прохрипело:

— Не надрывайся, я тебя хорошо слышу. Тебя понял. Рулевой, тебя понял. В этом месте слышимость резко ослабла — один шорох, в такт произносимым словам.

Голос Феликса пробивался через снег и туман, через полярную ночь, и последние слова его были почти неслышны. И Коршак скорей догадался, чем расслышал, что он дважды повторил какую-то короткую фразу. Он вышел из радиорубки, ничего не видя перед собой.

— Поговорили? — спокойно спросил капитан, хотя слышал все, что говорил Коршак, и странное волнение мешало ему.

— Да, спасибо, Дмитрий Николаевич!

— Ну и добро. А то — рулевой…

Капитан так и не обернулся к Коршаку за время этого коротенького диалога.

Точно таким же образом, как со стармехом, Стоппен обсудил и продовольственный вопрос с ревизором. Теперь оставалось одно нерешенное — женщина. Он видел ее однажды в кают-компании, почувствовал ту особую атмосферу, которая неизбежно складывается вокруг женщины, если она одна и еще молода и даже несколько привлекательна. В Ольге было что-то такое, что останавливало внимание: она отмылась, отмякла, сухая злость ушла из ее черно-пронзительных глаз, а та горечь, что осеняла ее рот и чело, даже придавала ей теперь своеобразную прелесть. К своим женщинам на «Ворошиловске» попривыкли, знали за ними все подробности их нелегкой жизни среди большого числа здоровых, во цвете лет мужчин. Теперь с ней надо было что-то решать. Человек собрался домой. Уж это его дело, почему он двигается туда таким кружным путем, но она добирается домой — там у нее работа, возможно, семья — муж, дети… И как ее пересадить или высадить куда-то, чтобы она могла все-таки продолжить свой путь, он не знал. Но предупредить ее было надо, и Стоппен попросил помполита прийти вместе с ней, и даже время назначил.

Стоппен немножко поигрывал в этакого домашнего старичка — и свитерок, и покашливание для себя самого, наверное. Когда расселись его гости, он сказал:

— Что же мне с вами, голубушка моя, делать? Не скоро мы домой придем, не скоро…

Ольга некоторое время с вызовом смотрела на склоненную седую, но почти не полысевшую голову капитана, словно жалея, что он прячет свой взгляд, и ответила неожиданно звонким, нервным, как вся она сама, голосом:

— Ничего со мной делать не надо. Я счастлива, что нахожусь здесь. — Ольга усмехнулась — некрасиво и зло. — Вы знаете, кем я работаю? Я преподаю эстетику! Вы можете себе это представить? Я преподаю эстетику в медицинском институте, и я даже кандидат наук! Вот так! Там действительно заждались меня!