Каждое мгновение!

Что же Сергеич увидел в этой книжице? Тогда она книжечкой еще не была, а представляла собой стопку страниц около двухсот, откатанную на корабельной «Москве». Машинка умудрялась выдавать строчки горбатыми — начиналась строка ровно, потом поднималась, достигая апогея, к середине, и начинала снижаться, занимая в конце строго нужное место. Укорачивай строку ограничителями, не укорачивай — траектория оставалась прежней. И ни один мастер на полуострове не мог исправить этой ее способности. И однажды в мастерской ему сказали, что машинку надо отправить на ВДНХ — в обмен с восторгом пришлют новую.

Спустя много лет, встретив своего редактора, которого прежде ни разу не видел, он узнал, что рукопись поступила в издательство в двух экземплярах, прекрасно отпечатанная на изумительной с голубизной французской бумаге — в конце каждого листочка фирменные буковки, И гадать, как это получилось, было не нужно — Сергеич. Потом на полуострове Коршак получил письмо. Сергеича уже не было. Писал его секретарь: за несколько дней до гибели Сергеича: «Он поручил мне написать вам следующее: «В газетах вы прочтете, Коршак, что я хвалил Вас. Простите меня за это. Уповаю, всевышний поймет, что я хвалил Вас не для Вас, для дураков ваших и наших. Пусть знают, что не все еще потеряно. Знайте и вы тоже…» Далее секретарь писал: «Я не успел это сделать вовремя. Извините…»

Что же Сергеич нашел здесь? Коршак понимал: чтобы увидеть книжку глазами Сергеича, надо быть им. И все-таки начал читать. Разволновавшись, встал, набил трубку, но отложил ее, сидел долго, глядя в угол каюты. Снова принялся читать, и снова более чем на десять — пятнадцать страниц дыхания не хватило: не похож был флот, который когда-то знал Коршак, на флот, явившийся перед ним теперь в образе «Ворошиловска», его стармеха и капитана. А может быть, и тогда мир «Ворошиловска» существовал сам по себе, отдельно от «Памяти Крыма»? Отдельно от людей тралового рабочего флота? Но ведь время шло и для Феликса, а Феликс просуществовал в этом времени, принял его на себя и, изменившись, не изменился.

Коршак вспомнил их встречу в гостинице. Вдруг ему показалось, что в прошлой своей книжечке он предугадал даже не встречу, а то, что когда-нибудь Феликс опять встанет у него на пути, чтобы он, Коршак, ничего не забыл, чтобы всегда имел в душе точку, от которой можно вести отсчет.

Он снова вернулся к тем страницам, где речь шла о Феликсе — да, по тому, как он видел Феликса в прошлом, можно было предугадать, каким он станет впоследствии: ничто не могло изуродовать, изменить его. И будто услышал голос Сергеича: «Мы не судьи, Коршак! Мы — веды. Упаси вас бог показывать повороты истории на примере человеческих судеб! Тогда и получится версификаторство. Ни великий Лев, ни еще более великий Федор свет Михайлович не пытались это делать: это невозможно, потому что это неверно. Даже Иван Сергеич, почти мой тезка, остро ощущавший конъюнктуру времени, не «показывал», но предвидел… Нынешние наши — те могут. Читали? Вчера в солидной газете интервью. Он так и говорит — хочу, мол, на примере человеческих судеб показать повороты истории! Плакать хочется. Напоказывает… Это ж все равно, что съесть уже съеденное однажды. Что было в одна тысяча девятьсот, например, надцатом году? Ага, коллективизация! Кто в ней, участвовал? Ага — парттысячники, пролетарии, единоличники… Исчисляется среднее, оно вернее, чтобы мы с вами еще раз узнали, как это происходило, он берет наиболее типичного представителя. А это уже стереотип. Человеки, человеки — слово-то какое удивительное, Коршак, а? — поворачивают историю и чем уникальней чело-век, тем больший кусок истории он повернет. Вроде бы одно и то же — «от головы до хвоста» и «от хвоста до головы», а разное! Разное! Несовместимое! Как вдолбить вам, Коршак! Скажите, как?!»

«Да никак и не надо, вы сказали, я запомнил!» «Он запомнил — какой прилежный. Это в вас самом есть. Иначе бы — ни звука. В самом. Берегите это. Ни инструкцию, ни постановление человеческой судьбой иллюстрировать нельзя — преступно!»