Каждые сто лет. Роман с дневником

«Печаль славянской души», – повторяла вслух Ксения, а потом закрывала глаза и видела перед собой лозаннских знакомых, таких уже далёких, позабытых… Она прежде сердилась на Нину Чайковскую, что та, вернувшись в Россию, так скоро позабыла их дружбу, но, покинув дом Лакомбов, убедилась, что это неизбежное следствие разлуки. Ксения сразу по возвращении отправила два подробнейших письма Нелл и Маргерит, открытку для мадам и маленькую баночку икры, потом прислала им своё фото, снятое в ателье на Лиговском, и получила торопливый, явно между другими делами написанный ответ. Нелл писала, что они собираются переезжать в Магдебург, это в Германии, где у них есть влиятельный знакомый. Желала много успехов в учёбе и просила кланяться маме. Такое письмо мог прислать кто угодно, но только не обстоятельная Нелл. Неужто достаточно двух-, трёхмесячной разлуки, чтобы позабылись и долгая дружба, и вместе пережитые невзгоды, и то их славное пение? Фотокарточка Пампуш выпадет однажды из альбома, и Нелл в своём Магдебурге даже не упомнит, кто заснят?

Она уж давно потеряла всякую связь с Лакомбами, переписка зачахла, как дерево, которое растёт на границе двух владений: поливать его нужно с обеих сторон.

– Сядь как сидела! Как я должна рисовать, если ты вертишься! – прикрикнула Евгения. Она возжелала в неделю сделать портрет сестры, чтобы повезти его в Париж и покорить там какого-нибудь Муху своими талантами. Работали рано утром, Ксения сидела у окна вполоборота, изнывая от скуки.

Хотелось увидеть, что получается, но Евгения заглядывать не давала, а потом Ксении надо было спешить на курсы. По снежку, так славно хрустевшему, ещё не утоптанному, она бежала на занятия, чувствуя себя в те дни счастливой – и даже немного красивой. Котиковая шубка, перепавшая ей от очередных Нюшиных щедрот, была такой тёплой, что Ксения иногда расстёгивала её и шла «не как барышня», нараспашку. Нюшу она не видала года три, Алека – того дольше. Нюша хорошо вышла за офицера, уехала с ним во Псков и заняла, как хвалилась Анета, высшее место в тамошнем свете.

– Велика победа – псковский свет! – сказала Евгения, и, хотя слова её были ироническими, лицо стало злым. Ксения преисполнилась сочувствия к сестре, которая хоть и утверждает, что не имеет цели выйти замуж, а всё-таки помнит свои неудачи.

«У меня всё не так будет», – думала Ксения, пережидая, пока мимо неё проедет, раскачиваясь во все стороны, дилижанс в сине-красную полосу. Этот громоздкий транспорт остроумные петербуржцы называли «Сорок мучеников», так как ехал он с немилосердной тряской и каждый булыжник мостовой отзывался у пассажира болью в спине. Но вот «Мученики» скрылись, освободив дорогу, и курсистка побежала дальше, надеясь сесть в ледовый трамвай, который ходил по рельсам через Неву.

Зима была к лицу Ксении: снежинки красиво ложились на тёмные кудри, не желая таять, щёки покрывались нежной эмалью румянца. В Полтаве у кого-то из знакомых была шкатулка с портретом девушки, запечатленной вполоборота; Ксения, увидев ту шкатулку, подумала: вот мне бы стать такой! Увы, красавицей не быть, но миловидной меня считают многие, думала курсистка, выходя из трамвая. И всего через секунду лежала, ругая себя, в снегу, потому что споткнулась на ровном месте…

– Барышня, ну как же вы так! Давайте руку!

Не глядя, подала руку – красную, облепленную снегом (муфту вновь забыла – какой стыд!), – и с силою была извлечена из сугроба незнакомым мужчиною.

– Благодарю вас, – сказала со всем достоинством, на какое была способна, и тут же фыркнула от смеха. Какое уж тут достоинство…

И мужчина тоже засмеялся. Высоченный, в пенсне, с бородкой, не слишком, к сожалению, аккуратной, он с любопытством разглядывал румяную барышню, неловко отряхивающуюся от снега.

– Позвольте вам помочь, – предложил он. – У меня в этом деле огромнейший опыт.

– Часто падаете? – спросила Ксения. – Или барышень привычны спасать?

Он улыбнулся и стал действительно ловко очищать её шубку от снега: делал это легко, как если бы в отношении ребёнка, но у Ксении всё равно мороз шёл по коже: будто снег был под шубкой, а не сверху.

– Ну вот. Так много лучше. Вы, верно, бестужевка?

– Да. И опаздываю к занятиям.

– Позвольте мне вас проводить.

– Не думаю, что должна такое позволить.

– Но я быстрый путь знаю.

Ксения про себя усмехнулась: Васильевский остров ей был известен до последнего дворика, и никаких таких быстрых путей к десятой линии нет. Но смолчала, стараясь не думать, как ругала бы её за этакую глупость мама.

«Всё потому, что день такой, – думала Ксения, шагая следом за незнакомцем, который, как и предполагалось, повёл её обыкновенной дорогой – через Большой проспект. – Солнечный, счастливый денёк…»

– Вы обучаетесь юриспруденции? – спросил спутник, протирая стёкла пенсне платком (платок вполне чистый, хоть и явно не новый).

– Отчего вы такое решили? – прыснула Ксения, сочтя про себя, что воспитание у незнакомца не из лучших: вначале следовало представиться барышне, а потом расспрашивать. Но, может, она слишком старомодна? Теперь, после 1905 года, всё меняется каждодневно.