Каждый дар – это проклятие

Почему он это сказал? Откуда у него в голове такие мысли? То, что я вела себя как стерва, вовсе не означает, что я Домохозяйка. Я часто веду себя так. Все знают, что я могу быть стервой. Слепота еще ничего не доказывает. Раньше за Домохозяйкой никогда такого не замечалось. Это не ее фишка. Совсем нет.

Аарон помогает мне перелезть через забор, и мы оказываемся на улице. Потом мы идем по тротуару, а Аарон время от времени слегка подталкивает меня, словно недовольный моей неуверенной походкой.

– Ты сошел с ума, Аарон, понимаешь? Ты сумасшедший. Это все знают.

– Как скажешь, но это ты в грязи с головы до ног и с пятнами крови на руках.

Он останавливает такси, усаживает меня на заднее сиденье и пристегивает ремнем, словно я ребенок. Мне почему-то это очень не нравится, как будто бы меня облачают в смирительную рубашку и перевязывают веревками.

– Сними его, – возражаю я, нащупывая рукой кнопку.

Водитель явно нервничает.

– Слушай, парень, не хотелось бы неприятностей, – обращается он к Аарону. – Может, уймешь свою подружку?

Мое тело словно превращается в черную смолу; я быстро погружаюсь в голову таксиста, ощущая легкое покалывание от переизбытка силы.

– Кто бы говорил. У самого-то не получилось, вот и ушла от тебя жена.

Не знаю даже, оскорбление ли это. Но мой талант ему явно пришелся не по вкусу. Или же он испугался.

– Так, выходите, – резко говорит он. – Вылезайте сейчас же.

– Извините. Она… она недавно узнала плохие новости и немного расстроилась, – умоляюще говорит Аарон.

– Ничего я не расстроилась! – кричу я. – И никаких плохих новостей я не узнавала. Просто один сумасшедший достал меня своим бредом.

– Слушай, друг, не мог бы ты довезти нас до холма? Высадить в конце Ньюман-стрит?

– Ньюман-стрит? – повторяю я. – Ты что, хочешь вернуться в школу?

– Никуда я ее не повезу, – говорит водитель.

– Я дам вам… – начинает Аарон, заглядывая в свой бумажник. – Двадцать шесть евро. За десять минут поездки. Неплохо ведь, да?

Водитель не может устоять и соглашается. Ощущение, что меня захлестнула черная смола, понемногу спадает. Я не могу поверить, что сказала такое о его жене. Почему? Он же ничего мне не сделал. Мир перестает качаться. Теперь меня охватывает тупая, обездвиживающая тошнота. Я стараюсь не смотреть на Аарона и гляжу в окно, наблюдаю за посетителями клубов, которые, спотыкаясь, выходят на улицу. Девушки в крошечных платьях слишком пьяны, чтобы чувствовать холод.

– Ну все, приехали, – говорит водитель.

Он высаживает нас у школы, и я бормочу ему: «Извините». В конце концов, он не виноват, что от него ушла жена, она просто влюбилась в другого.

Теперь в здании пахнет немного по-другому. В последний месяц запах школы Святой Бернадетты был почти успокаивающим: старая древесина, пепел, плесень. Но сейчас появился новый элемент, теплый и животный, от которого у меня раздуваются ноздри.

– Зачем мы пришли сюда? – спрашиваю я, принюхиваясь в поисках источника загадочного аромата.

Запах этот кажется железным и влажным, как будто мы в сарае, где только что кто-то родился. Или же что-то умерло внутри стен?

Ближе к классу 2А вновь слышен плач – теперь почти такой же привычный, как звук микроволновки.

– У меня какое-то предчувствие…

– Не хочу я выслушивать очередных твоих теорий, – огрызаюсь я. – С меня довольно и всякой чуши обо мне.

Он ведет меня вверх по лестнице, перепрыгивая через проломленные Манон доски, и кладет руку на ручку двери класса 2А.

– Готова?

Не дожидаясь ответа, он заводит меня внутрь.

В Коридоре запах усиливается, и меня слегка тошнит. Здесь он более древний, густой, похожий на запах медных монет и использованных прокладок. Аарон закрывает нос футболкой.

Тишина в комнате кажется напряженной. Ощущение это трудно описать. Нас словно окружила невидимая тьма, если такое возможно, или как будто над воздухом накинули незримый плащ.

– Не хочу, – внезапно выпаливаю я.

Мои глаза наполняются слезами.

– Так нужно, – сурово говорит Аарон, кладет руку мне на плечо и тянет меня за собой по Коридору.

Мы доходим до портрета Домохозяйки, и я отворачиваюсь, устремляя взгляд на противоположную стену, на единственное место без картин.

По мере того как атмосфера сгущается, во мне поднимается что-то первобытное, почти забытое, и говорит: «Не смотри, Мэйв. Не оборачивайся».

– Мэйв, – мягко произносит Аарон. Потому что знает. Нас обоих словно дергает металлическая нить сенситивности, и мы оба знаем.

– Ты должна посмотреть.

Время в Коридоре движется не так, как в обычном мире, и трудно понять, оборачиваюсь ли я через десять секунд или десять минут. Но все же оборачиваюсь и смотрю на портрет.